Святые сердца
Шрифт:
Основанием ладони она равномерно вдавливает ключи в воск. Они входят довольно глубоко, а это значит, что извлечь их, не попортив отпечатка, не просто. Ей нельзя спешить, но и мешкать тоже некогда. Она едва успевает сунуть ключи обратно, завернуть в обрывок шелковой юбки восковую подушку и спрятать ее под платье, когда шаги Летиции раздаются за ее спиной.
Вместе они приподнимают голову женщины и вливают ей в рот необходимую дозу лекарства. Но и после этого та кажется скорее мертвой, чем живой. Зато, по крайней мере, Серафине не понадобился маковый
– Вот и все, что мы можем сделать для нее пока, теперь пусть спит.
Серафина встает и чувствует, как сверток соскальзывает меж ее грудей вниз, так что ей приходится приложить руку к животу, чтобы не дать ему выпасть. Она боится, как бы Летиция не заметила ее жест, но девушка все еще стоит на коленях рядом с больной и, разглаживая и подтыкая грубые простыни, так глубоко просовывает руку под матрас, что наверняка чувствует пальцами ключи; можно подумать, проверять их сохранность – тоже часть ее работы. Она поднимает глаза на Серафину, и на секунду их взгляды встречаются. О да, коварство здесь повсюду. Как она правильно поступила, что не поддалась искушению.
И все же девчонка чтото видела, не зря же она то и дело окидывает ее быстрым цепким взглядом, пока они идут через поросший травой двор к главной галерее.
– В чем дело? Я ведь запретила тебе смотреть на меня так.
– Ни в чем, – пожимает плечами девушка, потом смущенно смотрит на нее опять. – Просто мне интересно, что она в тебе увидела.
– Кто «она»? О чем ты?
Летиция поджимает губы, как будто знает, что не должна болтать, но соблазн посплетничать, а может, и отомстить оказывается сильнее.
– Сестра Магдалена. Она все время о тебе только и спрашивает…
– Что?
– Она думает, что я – это ты… Каждый раз, когда я приношу ей поесть или прихожу, чтобы вылить ведро, начинается: «Серафина. Серафина, это ты? Ты пришла? Я знала, что еще увижу тебя». – Летиция произносит эти слова высоким дрожащим голосом.
– Она называет меня по имени? – спрашивает Серафина, чувствуя, как в ее животе внезапно открывается пустота, словно выцарапанная ножом.
– Ну да, хотя я понятия не имею, откуда она его знает, ведь я, как перед Богом, никогда ей не говорила.
– Что еще она говорит?
Девушка опять пожимает плечами, но на дальнейшие откровения у нее нет времени, так как они вернулись в главную галерею, полную молчаливых сестер, расходящихся из трапезной по своим кельям на отдых или молитву. Склонив голову, Летиция исчезает там, откуда пришла, а Серафина в одиночестве пытается осмыслить услышанное. Она снова вспоминает слезящиеся, немигающие глаза и безумную, застывшую улыбку. Неужели Христос и сестре Магдалене позволял целовать свои раны? Ощущать вкус его крови, впивать силу его исцеляющей любви? Не удивительно, что у нее такая сильная хватка. Бррр! Нетнет, не надо думать об этом сейчас. Какое ей дело до этой старухи? Скоро она отсюда выберется и оставит все это священное безумие позади. А пока надо еще немного поиграть в покорную послушницу.
Она смешивается с толпой, обгоняя одну за другой молчаливые фигуры. В такие дни, как сегодня, когда туман смешивается с сумерками, они напоминают сборище призраков, а шелест их юбок и перестук подошв звучат, словно потусторонний разговор. Серафина поднимает голову и видит лицо сестры Аполлонии, проплывающей мимо в тумане. Их глаза встречаются, и она, как положено, опускает взгляд, но Аполлония все смотрит, как будто увидела чтото интересное. В час рекреации эта самая светская из монахинь хора держит в своей келье собственный двор, где неравнодушные к моде сестры играют музыку и рассказывают истории за стаканом вина, и даже угощаются лакомствами с кухни. Послушниц туда не пускают, но те скоро становятся полноправными членами общины, а потому Аполлония внимательно приглядывается к новому поколению бунтарок.
Серафина проходит мимо входа в лазарет. Она не видела сестру Зуану с утра, с тех пор как побывала у нее после церкви. Восковую печать надо, конечно, спрятать, но если она поторопится, то успеет навестить Зуану сейчас. А заодно, может статься, и вернуть на полку сироп. Ведь из кельи теперь нельзя будет выходить до последней молитвы.
Войдя, она с удивлением обнаруживает, что сестратравница не только пришла в себя, но и сидит в постели, тяжело привалившись головой к стене. С улыбкой, нет, с тихим смехом девушка устремляется к ней.
– Как ты?
Зуана смотрит на нее, точно не понимает.
– Серафина? Я… Что ты тут делаешь?
– Я… Аббатиса распорядилась. Я… Мы боялись за тебя.
– Что случилось? Я что, упала в обморок?
– Помоему, да.
На почти сером лице Зуаны ярко алеют губы. «Знак не божественной любви, но собственных экспериментов», – думает Серафина, поправляя ее покрывало.
Сидение в постели, кажется, отняло у нее все силы.
– Это была кошениль, – говорит Зуана устало.
– Да. Тебя вырвало, пол был залит ею. Мы подумали, что ты истекаешь кровью. Все очень волновались. Жар у тебя был страшный.
Зуана качает головой.
– Я… помню, как выпила ее, а потом почувствовала себя очень плохо.
Серафина колеблется, потом нерешительно протягивает руку и кладет ее Зуане на лоб, сначала тыльной стороной, затем ладонью, как та делала при ней с пациентами.
– О! – восклицает Серафина, отнимая руку, потом щупает снова, точно не верит. – Да ты холодная! Лихорадка прошла.
Зуана хмурится, трогает свой лоб, затем находит на руке пульс и на несколько секунд застывает.
– Похоже, так оно и есть.
– Но почему? Вряд ли это от кошенили. Тебя же ею вырвало.
– Ты говорила, что она была на полу. А если судить по запаху, побывала она у меня в желудке?
– Я… ээ… не знаю. Запах был… – пытается вспомнить Серафина. – Вроде мускуса? В чашке немного осталось. Так я и поняла, что это такое.
– Я не все выпила. Падая, я, должно быть, выплюнула то, что не успела проглотить. Ты мне еще чтонибудь давала?