Сын графа Монте-Кристо
Шрифт:
— Свою мать… да, да, пощадите!
Монте-Кристо встал, взгляд его встретился со взглядом Бертуччио, выражавшим немой вопрос.
«Неужели ты все еще будешь сострадать ему? — спрашивал глазами Бертуччио.— Изверг убил родную мать! Заслуживает ли он пощады?»
В эту минуту раздалась веселая песня матросов, приближавшихся в лодке к берегу с тем, чтобы забрать своих пассажиров.
— Джакопо,— громко крикнул Монте-Кристо матросу.— Слушай, что я скажу!
Поднявшись в лодке, Джакопо внимателъно выслушал графа, сказавшего ему несколько слов на мальтийском наречии. Вслед за этим один из матросов, прыгнув в море, поплыл к яхте, а Джакопо с остальными пристал к берегу.
— Принесите из грота съестные припасы,— приказал граф.
Джакопо и Али повиновались, и пока матросы складывали провизию в лодку, граф что-то шепнул нубийцу. Подойдя к Бенедетто, Али взял его на руки и, перенеся в лодку, положил на дно. Граф закрыл шкатулку и бросил ее рядом с ним и, взяв под руку Гайде, удалился, между тем как Али, войдя в воду, уперся руками в борт лодки.
— Бенедетто,— громко сказал граф, обернувшись,— ты надругался над Богом, ты попрал все божеские и человеческие законы — люди не могут судить тебя, пусть тебя судит Господь! Али, исполни мое приказание.
Али мощными руками оттолкнул лодку от берега, течение повлекло ее, и скоро она исчезла за горизонтом.
— О, господин,— вне себя проговорил Бертуччио,— вы подарили ему жизнь!
— Если всемогущему Богу угодно будет спасти его, да будет так! Ему одному принадлежит право прощать и наказывать,— торжественно провозгласил граф, между тем как все присутствующие сложили руки, набожно шепча молитву.
Яхта уже летела к берегу, повинуясь тому приказанию, что было передано приплывшим матросом, и, взойдя на палубу вместе с Гайде, граф произнес:
— Бертуччио и Али, исполняйте порученное!
Гайде вопросительно посмотрела на мужа, который, прижав ее голову к своей груди, проговорил:
— Моя дорогая, я хороню свое прошлое — и пещеры Монте-Кристо больше не будет!
Огненный столб взвился над островом: раздался оглушительный грохот, и хранилище сокровищ кардинала Спада взлетело на воздух.
Али и Бертуччио поспешили на яхту, и она на всех парусах вышла в открытое море.
— Мой супруг,— прошептала Гайде с горячим румянцем на щеках,— ты был милосердным, и я вдвойне благодарна тебе за это. Бог воздаст тебе в твоем ребенке за добро к ближним! Да, я говорю правду: мне предстоит высшее счастье — стать матерью. Поцелуй меня, мой возлюбленный!
6. Трехцветное знамя Италии
Наступил вечер 15-го марта. Сальвани и Тичеллини с трепетом ожидали начала спектакля. Конечно, Лучиола была любимицей публики, но настроение, господствовавшее тогда в Милане, делало весьма сомнительным успех какой-бы то ни было театральной новинки.
Еще накануне билеты раскупались так вяло, что Сальвани, не жалевший издержек на постановку новой оперы, в ночь с 14-го на 15-е видел страшные сны.
Наконец, утром 15-го марта дела приняли лучший оборот: несколько лож было уже продано, когда около одиннадцати часов в кассе появился негр в снежнобелом бурнусе и выразительным жестом указал на пачку билетов.
— Вашему господину нужна ложа? — спросил Сальвани, не гнушавшийся должностью кассира в знаменательные дни.
Негр засмеялся, оскалив перед импрессарио свои белые зубы, и, отрицательно покачав головой, снова указал на билеты.
— Вам нужно две ложи?
Снова знак отрицания.
— Три ложи?
И опять нет.
— Да что же это такое? Разве вы немой?
Утвердительно кивнув головой, нубиец положил на билеты пачку денег и жестом показал, что хочет спрятать билеты в карман.
— Вы хотите купить все эти билеты? — с замиранием в сердце спросил Сальвани.
«Да» — был жест негра. Импрессарио недоверчиво взглянул на него и сказал:
— Но в этой пачке одиннадцать лож первого яруса по пятидесяти лир каждая.
Кивок.
— Потом восемнадцать лож второго яруса по сорок две лиры…
Опять кивок.
— Двадцать две ложи в третьем ярусе по тридцать шесть лир и тридцать лож четвертого яруса по двадцать пять лир.
Нубиец снова кивнул утвердительно. Сальвани быстро подвел итог и вне себя вскричал:
— Но это невероятно! Ведь это обойдется вам в 2848 лир!
Негр в ту же минуту подал ему банкноты на сумму в три тысячи лир, а театральные билеты положил в карман. Потом, взяв импрессарио под руку, он указал ему на сцену.
— Я не понимаю,— пролепетал Сальвани,— вы хотите на сцену?
Негр кивнул.
— Следуйте за мной.
Сальвани спустился по маленькой лестнице и скоро они с негром очутились на полутемной сцене. Подойдя к суфлерской будке, нубиец так многозначительно указал на кресла и стулья, что импрессарио мгновенно понял его.
— Вы хотите купить все места внизу? — поспешно спросил он.
Нубиец подтвердил.
— Эти места по пять, четыре и три лиры.
И вновь подтверждение.
— Я был бы, конечно, безумцем, если бы отказал вам.
Выйдя через четверть часа из кассы, нубиец нес в кармане все места театра Скала, купленные круглым счетом за 6000 лир.
Сальвани с торжеством показал подошедшему Тичеллини кучу банковских билетов, и когда композитор боязливо заметил, что все это шутки одного из его соперников, импрессарио хладнокровно ответил ему:
— Тичеллини, мог бы ты пожертвовать на то, чтобы уничтожить Джиоберто или Пальмарелли, шесть тысяч лир?
Маэстро замолчал, убежденный этой логикой.
Вечером театр представлял великолепное зрелище. В первый раз со времен австрийской оккупации здесь появились все миланские аристократки в богатейших туалетах. Прежде они редко посещали театр и если приезжали, то исключительно в черных платьях и под густой вуалью. Сальвани и маэстро с изумлением смотрели на блестящее собрание, но скоро изумление сменилось недоумением и страхом, когда они заметили некоторую странность в костюмах дам. Одни из них были одеты в зеленый бархат с камышовыми листьями в волосах, другие надели красные платья с красными цветами, третьи — белые атласные костюмы с белыми маргаритками на голове. Кроме того, случайно или намеренно, дамы сгруппировались таким образом, что все три цвета собрались вместе: зеленый, белый, красный. Тичеллини был патриот с головы до ног, и его сердце неистово забилось, когда он увидел в зале давно запрещенные австрийцами родные цвета Италии.