Сын графа Монте-Кристо

Лермин Александр

Что же это значило, однако? Революцию?! Конечно, в этом случае успех оперы, наверное, обречен, но Тичеллини не думал о себе, когда дело шло об отчизне, и, воодушевленный патриотическими цветами, он стал напевать начало народного гимна:

«Кто умирает за Отечество,

Тот жил довольно…»

Партер кишел студентами, и только одна из лож близ сцены была пуста.

Вдруг по театру пронесся ропот: дверь ложи отворилась, и в нее вошли трое. Высокий стройный мужчина с темными волосами и блестящими черными глазами сопровождал даму необыкновенной красоты. На мужчине

был черный вечерний костюм, на даме — красное платье из тяжелой шелковой материи, белый шарф обвивал ее стан и белая кружевная накидка покрывала черные волосы женщины. Диадема из сверкающих смарагдов украшала прелестный лоб, а на руках и на шее сияли бриллианты чистейшей воды. Мальчик редкой красоты лет восьми или девяти поместился между мужчиной и женщиной, и по первому же взгляду можно было угадать в нем их сына. Как раз напротив их ложи находилась ложа маршала Радецкого, полная его адъютантов. Следя за всем, что только намекало на какую-либо демонстрацию, они бросали грозные взгляды на трехцветные наряды дам, и, наконец, доверенный Радецкого велел позвать Сальвани, который немедленно явился, бледный и испуганный трепеща от опасения, что адъютант запретит начинающийся спектакль.

Офицер встретил его гневно.

— Что это значит? Заметили вы трехцветные платья?

— Ваше сиятельство…

— Ну? Отвечайте!

— Не угодно ли вашему сиятельству глянуть на публику?

В ту минуту, как Сальвани вошел в ложу австрийцев, мужчина в ложе напротив встал и набросил на плечи своей жены светло-голубой шарф. Остальные дамы последовали этому примеру и окутались шарфами разного цвета: перед глазами одураченного офицера замелькали желтые, черные и голубые цвета, и он злобно проворчал:

— Погоди же ты, каналья, меня не проведешь!

Сальвани быстро удалился, и в это время раздались первые звуки увертюры, встреченные громом рукоплесканий. И на этот раз мужчина из первой ложи первым подал знак одобрения, но на это, по-видимому, не обратил внимания никто.

Тичеллини поспешил в уборную Лучиолы, которая была так прекрасна в своем белом атласном костюме маргаритки, что у композитора захватило дыхание.

— Ну, маэстро,— улыбаясь, спросила певица,— нравлюсь я вам и верите ли вы в успех оперы?

— О, синьора, я и не сомневался, с тех пор как вы обещали участвовать в ней.

Из глубины уборной появилась темная фигура, и к Тичеллини подошел маркиз Аслитта.

— Примите мои поздравления, маэстро,— приветливо сказал, он протягивая руку.

Маэстро неохотно подал свою. Аслитта пользовался в Милане дурной репутацией и считался, по мнению патриотов, ренегатом и предателем. Было известно, что Аслитта, хоть и итальянец по происхождению, принадлежал к ревностным почитателям вице-короля и знался только с австрийцами. Поэтому Тичеллини был холоден и обрадовался, когда его отозвали. Поклонившись певице, он поспешил за кулисы, и маркиз остался наедине с Лучиолой.

— Джиорджио! — шепнула Лучиола, протягивая ему руку.— Решительная минута близка!

— Благодарю тебя, моя дорогая,— прошептал молодой человек. — Ты ставишь на карту жизнь, чтобы спасти мое отечество,

и в мире нет ничего, что могло бы вознаградить тебя за то, что ты делаешь!

Лучиола бросилась в объятия маркиза.

— Ты любишь меня, Джиорджио?

— Люблю больше жизни, ты мое божество!

— О, Джиорджио, для тебя я готова на все, но теперь иди, уже пора!

— Ты ничего не забыла? Ты заметишь наш знак?

— Будь спокоен, я все помню.

— Прощай же, будь мужественна!

— И надейся,— прибавила Лучиола, возвращая маркизу поцелуй.

В это мгновение тяжелая рука опустилась на плечо Аслитты, и резкий голос произнес:

— Маркиз, вы забыли запереть дверь!

Аслитта быстро обернулся. Перед ним стоял человек отталкивающей наружности — граф Сан-Пиетро; коротко остриженные рыжеватые волосы, постоянно закрытый глаз, пересеченный синеватым, толстым шрамом, достигавшим уха, совершенно обезображивающим прежде красивое лицо. Дьявольская усмешка искривила его тонкие губы, и Аслитта побледнел, увидев графа.

Лучиола выпрямилась и устремила на него строгий взгляд.

— Кто дал вам право явиться сюда? — гневно спросила она.

Насмешливо улыбнувшись, граф нахально отвечал:

— Кто может запретить мне быть здесь?

— Я! — гневно вскричала Лучиола.— Уйдите прочь!

— А, вы предпочитаете маркиза?

Аслитта вспыхнул, но сдержался и ответил, улыбаясь:

— Почему же всем не иметь права поклоняться Лучиоле?

Певица вздрогнула, но, ободренная взглядом Аслитты. почти спокойно произнесла:

— Право, граф, вы так испугали меня, я почти не узнала вас!

— И маркизу нечего прятаться: он может предоставить это заговорщикам,— заметил с проницательным взглядом граф.

Аслитта посмотрел на него, не сморгнув, и любезно спросил:

— У вас, конечно, есть ложа, граф?

— Черт возьми, нет. Когда я послал слугу в кассу, все билеты уже были проданы.

— В таком случае, сделайте мне честь занять место в моей ложе!

— Так вы были счастливее меня?

Режиссер отворил дверь и произнес:

— Синьора, пожалуйста, на сцену!

— Иду,— ответила Лучиола и, проходя мимо них, прибавила, улыбаясь.— Прощайте и не забудьте аплодировать.

Когда она исчезла, граф и маркиз направились в зрительный зал, но на ступеньках ложи граф остановился л прошипел:

— Знайте, маркиз, я убью вас при первой же возможности!

— В самом деле? — спросил Аслитта, также останавливаясь.— Почему вы вдруг стали так кровожадны?

— Без уверток,— вскричал граф,— вы любите Лучиолу?

— Разве я не имею на это права?

— И Лучиола любит вас?

— Я не так самонадеян, чтобы подтвердить ваше предположение.

— Берегитесь, маркиз,— проскрежетал зубами граф,— я не слеп!

— Тем лучше для вас!

— И в казематах Милана есть такие утолки, в которых патриотов могут образумить колесованием и заставить их выдать своих единомышленников.

— Граф,— резко сказал Аслитта,— в Милане также есть такие уголки, в которых, как собак, убивают итальянцев, продающих свое отечество иноземным тиранам!