Сын крестьянский
Шрифт:
— Ишь какая ты скорая! — с удивлением и невольным уважением к ней ответил Овчаров. Потом, видать, загорелся: — Ладно, будет по-твоему. Дело сказываешь. Заутра тронемся!
Атаман отправил Варвару в стряпущую. Там она у стряпки Федосьи, пожилой, кроткой женщины, со скорбным выражением лица, и переночевала. Перед сном Федосья рассказала ей, как Федосьина мужа в Москве запытали, в Земском приказе. Долго она горевала, а за ней и Варвара всплакнула; потом со злобой воскликнула:
— Подожди, Федосьюшка! Отольются им, катам, наши слезы!
Дорога
В деревне со скрипом отворяются ворота, калитки. Бабы выгоняют на пастьбу скотину. Поднимая пыль, она бредет, а сзади шествует молодой пастух. Колпак сдвинут на затылок, лицо сосредоточенно. Длинный кнут щелкает по спинам скота. Потом волочится за пастухом, когда тот играет на рожке. Наивная мелодия звонко разносится и пропадает в лесах…
Из одной избы, провожаемые прощальными возгласами хозяйки, вышли два человека. За спинами котомки, в руках — батожки. Один из них, высокий старик, сановитый, важный, в добротной одежде, говорит:
— Давай, Вася, еще раз прочтем грамоту подметную, что в избе нашли.
Старик внимательно озирается, убеждается, что вблизи нет никого, вытаскивает из-за пазухи одну из «прелестных грамот» Болотникова. Он бегло просматривает ее. Видать, не раз уже читана. Хочет положить снова в боковой карман.
Вася, худощавый, стройный паренек лет шестнадцати, с задумчивым бледным лицом, удерживает старика за руку. Тоже сторожко озирается.
— Дядя Мирон, не лучше ли нам приладить грамоту к тыну, али вон к тому кусту, чтоб люди чли…
— Нет, Вася, лучше к Троице-Сергию ее снесть. У лавры приладим; незаметно, в темноте. А утром почитают. Там народу, чай, поболе соберется, нежели у твоего куста, — улыбается старик.
— Вот это дело! — басовито, ломающимся отроческим голосом, одобряет паренек.
Старик, однако, усомнился в правоте своих слов.
— А вот и не дело! Грамоты эти не на печатном дворе царском тиснуты. Рукописные. Каждую грамоту беречь надо. А у лавры много ли народу ее прочтет? Тотчас сорвут истцы да царевы дозорщики и изничтожат. Да людей похватают. Нет, надо верному человеку передать, чтобы по рукам шла.
Вася поглядел на старика любящим взором.
— Как ты все мудро рассудил, дядя Мирон!
— Идем, Вася! Поспешать надо, чтобы к вечеру в лавру прийти!
Тронулись навстречу заре. Наивные большие серые глаза паренька сияли от радости:
— Глянь, дядя Мирон, как все кругом веселит. Зорька играет… Хорошо!.. Вот это бы все перенести на холст!
Старик улыбнулся, и суровое лицо его подобрело, морщинки лучиками побежали у переносицы.
— Верно, Вася, сказываешь! Красота несказанная! Дай срок, станешь на холст переносить. Кроме икон, и небожественное писать будешь. А ныне тем занимайся, что положено тебе, ученику: вапы [44] растирай, подрамники готовь.
44
Вапа — краска.
Лицо Васи сделалось тоскливым. Он отмахнулся рукой.
Старик опять улыбнулся и произнес:
— Знаю, знаю, такого ученья не любишь! Ничего, стерпится — слюбится.
Паренек вдруг с криком метнулся в сторону от дороги. Старик с любопытством наблюдал за ним. Тот с восторгом приволок в своей шапке ежика. Сели на обочине дороги и глядели в ожидании. Ежик долго лежал, свернувшись клубком, потом выпрямился, сверкнул бусинками-глазками, тихо захрюкал и ринулся в траву под хохот Васи. Пошли дальше.
Старик философствовал:
— Всякая тварь земная жизни да миру рада, а люди вот грызутся.
Юноша, исподлобья глядя на старика, с таинственным видом спросил:
— Дядя Мирон, а что ты про Болотникова ведаешь?
Старик, хотя кругом людей и не было, все-таки оглянулся, потом ответил:
— Великий человек он! За бедных стоит. А ты ешь пирог с грибами да держи язык за зубами. Так-то!
— Знаю, дядя Мирон! Истцы и ко мне ласковы не будут, ежели что.
Далее шли некоторое время молча. Паренек думал о только что слышанном. Старик возобновил разговор:
— Ты, Вася, когда вапы на яичном желтке в черепках трешь, делай это дольше да лучше, а то у тебя крошки остаются. На века вапы готовятся, а ты шалды балды да кое-как. Нельзя так!
Сконфуженный паренек стал оправдываться.
— Скоро и тебе давать стану кленовые да липовые доски стерляжьим клеем проклеивать, сушить, холстину мягкую на их натягивать. Приглядываешься ты старательно, как мы иконописью занимаемся. Хвалю за это!
Мальчик покраснел от похвалы.
Оба пристально глядели, как мимо них шел в Москву отряд стрельцов в синих кафтанах, высоких бараньих шапках, с самопалами и бердышами. Впереди на гнедом коне ехал их начальник, что-то уж очень развеселый, знать хмельной. То шагом, то без нужды хлестнет коня плеткой, поскачет как угорелый. Сзади двигались мортиры, за ними — зарядные ящики, обоз. Грохот, говор стрельцов, облака пыли… Прошли, пыль улеглась, стало тихо. Старик зло ворчал:
— Идут, идут, везут, везут, а Болотников жив… Сели отдохнуть, поснедать. Глядели, как мимо них, к Сергию, шла, переговариваясь, стайка богомолок, молодых, старых, в повойниках, в темных сарафанах, лаптях. Белые онучи цветными жгутами перевязаны. Котомки, палки в руках.
Шедшая позади молодуха запела высоким грудным голосом:
Высота ли, высота Поднебесная! Глубина ли, глубина, Окиан-море!..Старик ее окликнул:
— Красавица! Почто не божественное поешь? К Сергию ведь шествуете!