Сын маминои? подруги
Шрифт:
Или от его поцелуя. Очень удобно целоваться на кровати.
Потому что если у тебя совсем сильно закружится от поцелуев голова — можно на кровать упасть.
Закинуть за голову руки и просто позволять, позволять себя целовать, хмелея — от шампанского, мерцания гирлянд на окне, смелых мужских губ и быстрого настойчивого языка.
И от шепота Захара на ухо:
— Знаешь, по-моему, все, кроме носков, на тебе лишнее.
Ничего, никаких угрызений совести не проснулось. Ни единого комплекса или сомнения. Уля позволяла Захару себя раздевать, послушно прогибаясь в спине и поднимая бедра. В голове остаточно
И Уля осталась и в самом деле только в толстых веселых носках с оленями и снежинками. Абсолютно голой и подрагивающей от предвкушения.
Рука Захара легла на ее колено, скользнула вверх по бедру.
— Какая же ты красивая… — произнес он хрипло.
Сейчас Уля ему верила. Мужчина с таким взглядом не может врать.
Голые девчонки в одних только носочках обычно попадаются почему-то в американской порнушке. Только там носочки бывают обычно белые, а сами девчонки — тощие и с неестественными грудями.
А сейчас перед Захаром лежала абсолютно обнаженная роскошная девушка в одних только пестрых носках, цвет которых повторял блики от гирлянды на ее теле — зеленый красный, темно-оранжевый.
Главное, не гнать лошадей, как вчера. Сегодня у них вся ночь впереди. Захар протянул руку, взял с тумбочки бокал и залпом его выпил. А потом резко через голову стянул лонгслив. И наклонился к Уле.
Они снова долго и со вкусом целовались. Потом он так же долго и со вкусом целовал ее роскошную пышную грудь, пока его не отвлекла уже почти нестерпимая болезненность от того, как давит замок на джинсах. Сел. Выдохнул. Посмотрел на Ульяну, румяную, растрепанную, на ее торчащие соски — и поплыл окончательно. Ненадолго отвлекся, чтобы отхлебнуть шампанского прямо из горлышка, и в этот момент внезапно утратил инициативу.
И оказался на спине.
Ну, невозможно отказать девушке, на которой из одежды только носки с оленями.
Правда, замок пришлось расстегивать в четыре руки, и все равно прищемили — хорошо, что ему палец. А потом… О, потом случилось самое вкусное.
Уля об него терлась. Про это, наверное, говорят — как мартовская кошка. Захар про кошек не знал. А Уля целовала его, терлась грудью о грудь, бедрам о его бедра, вздрагивала от того, когда его пальцы задевали ее чувствительные места — соски, между ног. Стонала и прикусывала ему то шею, то плечо. А потом и вовсе оседлала его бедра и принялась безобразничать уже всерьез. Обхватила ладонь его член и начла тереться совсем откровенно.
Захара уносило. Он шалел, глядя на ее обнаженное тело, на идеальные упругие груди со светло-розовым точащими сосками, на изгиб талии и крутые бедра, на ее ладонь, которой она прижимала его к себе — и все это в мягких переливах новогодних огней. Захар чувствовал в себе всю усиливающуюся пульсацию, которая уже никак не совпадала с ритмом мигания гирлянды. Хотелось быстрее, яростнее. Хотелось внутрь. А я тут тебе снаружи рукой помогу, хорошая
— Давай-ка, поездим верхом, — прохрипел Захар. У длинных рук есть преимущество — ими можно, не вставая, дотянуться до тумбочки и достать презерватив, Уля у него средство контрацепции перехватила. Хорошая девочка. Инициативная.
И презерватив раскатала ловко, и потом одним стремительным движением вышибла из Захара весь воздух, опустившись. И тут же сжала его внутренними мышцами, жарко и ритмично, жалобно всхлипнула — и рухнула на него, мелко вздрагивая.
— Эй… — Захар погладил изгиб женской спины чуть подрагивающей ладонью, а потом с наслаждением облапил круглую ягодицу. — Эй… Ты чего? — Уля еще раз вздрогнула, и Захар, не веря себе, шепнул: — Ты чего, уже…все?
Она замотала головой, отрицая, потом заелозила лицом по его плечу, соглашаясь, а потом жарко выдохнула ему в шею:
— А я не знаю… Но мне уже хорошо…
Ему хотелось двух вещей одновременно — рассмеяться и начать двигать бедрами — быстро и резко.
— Эх, кто же так верхом ездит… — Захар легонько шлепнул ее по попе. — Сразу же сошла с дистанции. Давай тогда вниз, что ли…
— Нет, — Уля поднялась. Уперлась ему двумя ладонями в грудь.
Тряхнула головой, рассыпая по плечам золото волос, и из-под этой золотой завесы взглянула на него. Уля смотрела на него абсолютно шальным взглядом, который еще туманился от пережитого наслаждения. И правда ведь уже успела… Какая же горячая девочка… — Такого жеребца я так скоро не отпущу.
Еще и смелая.
Это было какое-то сумасшествие. Уля никогда не считала, что поза сверху для нее. Она слишком крупная. Она слишком тяжелая.
Она слишком…
Слишком чувствительная для того, что делал с ней Захар, получив доступ сразу ко всем стратегическим местам. А он делал!
Еще как делал. Он такое делал, что Уле в какой-то момент стало казаться, что они снова в бане. Что вся эта баня в ней. Внутри была жара, вместо крови, кажется, по венам бежал кипяток. А Захар все продолжал. Продолжал и продолжал. Он трогал везде. Смело.
Нагло. Бесстыдно. Не спрашивая разрешения. Так, как Улю никто и никогда не трогал. В какой-то момент Ульяна словно со стороны увидела, как он сжимает пальцами ее соски и тянет на себя. А потом резко отпускает. И снова повторяет. Тянут и крутит. С ней никто такого не делал. Она никогда не думала… Она думала, что это должно быть больно. Что это непристойно. А от этого такой пожар и такая сладость во всем теле… А от этого у нее тяжело, горячо и влажно взрывается внизу живота, когда он внезапно отпускает соски и касается ее между разведенных бедер. Всего несколько точных движений — и Уля снова падает на Захара.
Все, этот жокей сошел с дистанции.
В итоге Ульяна все же оказалась под ним — когда у него уже все судорогой сводило от желания включить режим перфоратора, а Уля все еще хотела вертеться на нем, водя бедрам по кругу и негромко постанывая. А это форменная пытка.
Когда он смотрел на ее гипнотически двигающееся, повлажневшее и матово блестящее в переливах гирлянд тело, его собственное тело наливалось одной-единственной потребностью.
Когда Захар слышал ее стоны и всхлипы, пальцы сами собой продолжали то, от чего она стонала, и касались ее груди, сосков и упругой нежности между бедер…