Сыновья человека с каменным сердцем
Шрифт:
Даже шаги не нарушают царящей вокруг тишины. Лишь каждые два часа с высокой башни взлетает краснохвостая ракета, вычерчивающая в небе огненный вопросительный знак: кто знает, кому он служит сигналом?
Нет это не химера больного воображения: этот город – Вена.
Шли последние дни октября. Столицу осаждали с трех сторон.
Часть жителей убежала, другая часть – сражалась на окраинах; в самом городе остались только те, кто скрывался. Газовые фонари разбиты, нечем, да и незачем было освещать улицы. Поистине, зрелище напоминало Ниневию в ночь перед опустошением!
Можно долго идти по улицам, прежде чем кого-нибудь встретишь. Хорошо еще, что в темноте не видно груд стекла и кирпича на мостовой, испещренных картечью стен зданий, разрушенных гранатами крыш и разбитых прямым попаданием снаряда домов.
Где-то, в самом конце длинной улицы, путь преграждает высокая неровная груда камней. Это баррикада.
Два знамени на гребне ее. Ночь окрашивает их сейчас в черный цвет, но на самом деле цвет знамен совсем иной.
Возле баррикады – люди. Костер не горит: здесь тоже темно и тоже тихо.
Кое-кто из мужчин спит, изголовьем для них служит квадрат брусчатки.
Те, кто бодрствует этой зловещей ночью, тихо беседуют друг с другом.
Двое юношей сидят на лафете пушки и коротают время за шутливой беседой.
Один из них без руки: он потерял ее в бою.
– Послушай, Маусман. – говорит однорукий, – мне кажется, скоро отыщется моя отрезанная рука.
Его товарищ не может отказать себе в удовольствии ответить в рифму:
– Если рядом с тобой похоронят другого однорукого шутника.
– Мне что-то шепчет: ты, Фридрих, конченый человек!
– Полиция будет рада не видеть тебя вовек.
– Эх. друг, мне лишь своей любви жаль.
– А мне вот неведома эта печаль.
– Лишь одно ты должен мне обещать.
– Тебе я ни в чем не могу отказать.
– Если здесь я погибну, и нам придется расстаться…
– Что, между прочим, вполне может статься.
– Передай, что она была моим последним вздохом.
– Мол, «с вашим именем, мамзель, взял да и сдох он».
– Если в сердце мне вонзится вражеский меч…
– Тебе останется лишь в землю лечь…
– Здорово ты рифмуешь! Кто тебя учил?
– Ты ей напиши: «Мамзель, я вас любил!»
– Пошел ты к черту со своими виршами! Я серьезно говорю.
– Ну, это я еще посмотрю.
– Ты отнесешь мою визитную карточку Альфонсине.
– Непременно. И даже надену мундир свой синий.
– Немного бы света, я хочу излить ей душу…
– Граната! Ей-богу! Спасай свою тушу!
И действительно, прилетевшая издалека граната с воем и треском упала у самой баррикады. Шипя и крутясь. она продолжала еще некоторое время извергать пламя, бросая на вскочивших людей алые отблески.
Маусман даже и тут не изменил своей привычке говорить стихами:
– Вот тебе и свет: Пиши скорей: «Мадам, без вас мне жизни нет».
При отсветах шипящей гранаты Гольднер начертал на своей визитной карточке следующие слова: «Я вас люблю, прощайте!»
Едва он успел написать последнее слово, как граната разорвалась, и над головой юношей прожужжали раскаленные осколки. К счастью, они их не задели.
Для студентов подобные сюрпризы уже не были новостью – они лишь махнули рукой.
Гольднер отдал свою визитную карточку Маусману.
Немного помолчав, Маусман произнес:
– А знаешь, Фриц, о чем я сейчас думаю?
– Мне тоже отвечать в рифму?
– Hй надо. Мне кажется, что эти ангелы нас предали.
– Откуда ты это взял?
– По ту сторону баррикады известно все, что мы хранили в тайне.
– У них хорошие шпионы.
– И думается мне, что дамы Планкенхорст лучшие из них.
– Это невозможно. Ты ведь знаешь, что их привратник преданный нам человек. Он доносит нам обо всех, кто днем или ночью является во дворец. Никто из посторонних к ним не ходит, и сами они никуда не выезжают. Единственно, кто по воскресеньям регулярно их посещает, это сестра Ремигия из монастыря святой Бригитты; монахиня сопровождает барышню Эдит, воспитывающуюся в монастыре, когда та приходит навестить тетку. А монахини, как тебе известно, мало интересуются политикой. Кроме того, они нам многим обязаны: ведь мы неоднократно защищали их от гнева народного.
– Возможно и так, но я хочу тебе сказать, что все-таки зря мы вмешиваем в наши дела женщин.
– Не будь неблагодарной свиньей, Маусман. Вспомни хотя бы о женском демократическом обществе. Сколько оно сделало для нашего дела: кто ухаживал за ранеными, кто собирал для нас деньги, кто вдохновлял в бою наших бойцов. О мой друг, без женщин за свободу нельзя воевать!
– Ты хочешь сказать – флиртовать!
– Опять рифмы плетешь?
– От них никуда не уйдешь.
– Бессовестный! Ты не заслужил того, чтобы красивейшие женщины Вены целовали твою рожу!
– Ну и что же?
– И ты их еще ругаешь?
– А ты ни черта не понимаешь. Все это было сперва. А теперь, когда нас разобьют, их нежные ручки шеи врагов обовьют. И все сувениры, предназначавшиеся ранее нам, теперь перейдут прямехонько к нашим врагам. Так и будет, дружище, вопрос этот ясен.
– Ну, тут я с тобой не согласен, – ответил Гольднер, невольно попадая в рифму.
Наступил час смены караула. Друзья отправились отдыхать. В стенах полуразрушенного сахарного завода их ждали нары, на которых лежала сырая солома. Надо было набраться сил для завтрашних боев.
Тем временем по темным улицам Вены медленно двигалась карета с двумя фонарями, светившимися в темноте, как два блуждающих светлячка. Эти огоньки еще больше подчеркивали могильный мрак ночи, окутавшей город.
Экипаж остановился у дворца Планкенхорст, кучер слез с козел, сам открыл ворота, и карета въехала во двор.
Из экипажа вышли две женщины: монахиня и совсем юная девушка. Они торопливо поднялись по лестнице, которую освещала сама хозяйка дома, вышедшая им навстречу с двойным подсвечником в руках.