Т.1. Избранная лирика. Груди Тиресия. Гниющий чародей

Аполлинер Гийом

ТОСКА ЗВЕЗДЫ ^{81}

Минерва мудрая рожденная моею Пробитой головой ^{82} пришел желанный срок Чтоб выйти из виска под небом багрянея Кровавая звезда нетленный мой венок Почти смертельная зияет эта рана А все ж не худшая из всех возможных бед Но бред горячечный взлелеян был нежданно Подспудной мукою одной на целый свет Несу ее в себе пытаясь притерпеться Заложник пламени так светлячок парит Так

бьется Франция в моем солдатском сердце А в сердце лилии ее пыльца горит

СТИХИ 1914–1918 ГГ

ИЗ ПОСМЕРТНЫХ СБОРНИКОВ

ГОСТИНИЦА

Похож на клетку номер мой и солнце Ко мне в окно протягивает руку Хочу курить в дыму мираж проснется А что и вправду от рассвета прикурю Курить курить и дым пускать а не писать

«Огонь огонь мои ладони озаряет…»

Огонь огонь мои ладони озаряет В потемках ощупью я засветил звезду Ладонь оплавила мне руку плоть сгорает А солнце С горами дальними играет в чехарду

ПЕРЕДЫШКА

Ночь нынче так светла и так воркуют пули И мы в шрапнели с головою утонули Порой ракета освещает небосклон То раскрываясь то пожухнув как бутон И стонет вся земля и словно гул прибоя Мою траншею заливают волны воя

«На самом дне твоих глубоких глаз…»

На самом дне твоих глубоких глаз Моя душа покоится сейчас Ее никто не спас На самом дне любви где замолчали Воспоминанья и Печали

«Опять зима опять печали…»

Опять зима опять печали И сердце бьется в пустоте Пустые дни пустые дали Зимой отдаться бы мечте Да сердце выдержит едва ли Оно саднит и ноет так Что тяготит разлуку нашу Ты ждешь меня подай же знак И я созвездьями украшу Невыносимый полумрак В небесном воинстве желаний Я рядовой твоей мечты Что этой грезы постоянней И все о чем мечтаешь ты Живет не зная расстояний А я с утра себя ловлю На том что мучусь и пылаю И что ни день тебя люблю И что ни ночь тебя желаю

«Тетрадь забытая давно…»

Тетрадь забытая давно Черновики наброски лица Как выдержанное вино С ним молодое не сравнится А сколько чар и волшебства В аккордах музыки старинной Всегда нежна всегда жива В борьбе со скукой и рутиной И старый том и старый друг И дом пропахший стариною Все это радует но вдруг Нас покорит совсем иное Что обновляет день за днем Что движет солнце и светила Что покоряет целиком Жить иль не жить — о чем? о ком? И

лишь бы ты меня любила

МОЕМУ ДРУГУ ПАБЛО ПИКАССО В ПАМЯТЬ О ЕГО СВАДЬБЕ 12 ИЮЛЯ 1918 ГОДА ^{83}

Мой друг война все длится длится Война где веселеют лица Где каждый нежностью объят Где как букет любой снаряд Война все длится и в подарок Приносит день он чист и ярок Дитя любви и тишины Он не настал бы без войны Коль нос присущий Клеопатре Был разделен хотя бы на три Тогда бы мир иных услад Благословил твой целибат Живи сказал бы без подружки Но мы прочистим наши пушки Две свадьбы наших два плода Войны и ратного труда Итак виват военной меди Мы с ней придем к своей победе С любовью данной нам двоим Мы длительность благословим Войны пленительной и томной А также этот нос огромный Царицы знавшей в смерти толк Господь решил и гром умолк У страсти с мудростью на страже Да освятит он свадьбы наши И каждый холст и каждый стих А после встретит нас двоих И наших избранных любимых Среди счастливых душ незримых Чей хор взойдя на небосвод Во славу вечности поет.

ГРУДИ ТИРЕСИЯ ^{84}

Сюрреалистическая драма в двух актах с прологом ^{85}

1917

ПРЕДИСЛОВИЕ

Не требуя снисхождения, прошу заметить, что перед вами — произведение юношеское, поскольку за вычетом пролога и последней сцены второго акта, которые относятся к 1916 году, вся эта вещь была написана в 1903-м, то есть за четырнадцать лет до ее постановки на сцене.

Я назвал это произведение драмой, желая отделить его от жанров комедии нравов, трагикомедии, легкой комедии, вот уже более полувека поставляющих на сцену произведения, многие из которых превосходны, но второразрядны; назовем их попросту пьесами.

Для определения своей драмы я воспользовался неологизмом, который мне простится, поскольку такое со мной случается редко, и выдумал прилагательное «сюрреалистическая» — оно не таит в себе никакого символического смысла, вопреки подозрениям г-на Виктора Баха ^{86} , высказанным в его драматическом фельетоне, но довольно точно определяет тенденцию в искусстве, которая хоть и не нова, как не ново ничто под солнцем, но, во всяком случае, никогда еще не служила для того, чтобы сформулировать какое-либо кредо, какую-либо художественную или литературную гипотезу.

Вульгарный идеализм драматургов, пришедших на смену Виктору Гюго, искал правдоподобия в условном местном колорите, перекликающемся со скрупулезным натурализмом нравоописательных пьес, возникших задолго до Скриба ^{87} , и со слезливой комедией Нивеля де ла Шоссе ^{88} .

Пытаясь если не обновить театр, то по крайней мере сделать для этого все от меня зависящее, я подумал, что следует вернуться к самой природе, но не подражая ей на манер фотографов.

Когда человек затеял подражание ходьбе, он создал колесо, которое не похоже на ногу. Так он, сам того не зная, открыл сюрреализм.

Впрочем, я не в силах решить, серьезна моя драма или нет. Ее цель — заинтересовать и развлечь. Такова цель всякого театрального произведения. Другая ее цель — обратить внимание на вопрос, имеющий жизненную важность для тех, кто понимает язык, на котором она написана, — на проблему деторождения.

Я мог бы написать на эту тему, которой еще никто не разрабатывал, пьесу в саркастически-мелодраматическом тоне, какой ввели в моду изготовители «пьес с моралью».