Шрифт:
Джамбон внимательно уставился на Т. — куда-то в точку над его бровями. Он глядел туда долго, почти минуту, и на его лице постепенно проступало замешательство пополам с уважением, словно у кочевника, впервые увидевшего автомобиль.
— Интересно, — сказал он. — Я слышу подобные слова довольно часто, но люди, произносящие их, обыкновенно в глубине души сами понимают, что врут. Вы же по всем признакам говорите правду… Не знаю, граф, по какому пути вы идёте, но вам определённо можно принять две пилюли. Никаких возражений. И для меня, поверьте, большая честь служить вам в качестве проводника. Вот только
Встав, он подошёл к серванту, налил стакан воды из графина и вернулся к Т.
— Запейте, — сказал он, — пилюлям нужно некоторое время, чтобы подействовать. Я успею дать дальнейшие объяснения. Для вас всё будет просто.
Поборов колебания (было уже непонятно, зачем он только что настоял на двух пилюлях), Т. положил серые конусы в рот и запил их водой. Они совсем не имели вкуса и казались сделанными из воска.
Джамбон развернул стул с портретом Достоевского так, чтобы тот оказался прямо напротив Т.
— Теперь, — сказал он, — смотрите ему прямо в лицо. Представьте, что это живой человек, сидящий напротив. Вслед за этим попытайтесь отбросить всякую двойственность — станьте этим человеком сами. Постарайтесь перенестись в его мир… Задайтесь вопросом, что видели эти глаза, когда были ещё живы…
— У меня есть представление о том, — сказал Т., вглядываясь в портрет, — что эти глаза видят сейчас.
— Это ещё лучше, — ответил Джамбон. — Что это? Река огня? Ледяная пустыня, небесный сад?
— Город, — сказал Т., не отводя глаз от зрачков Достоевского, — некий город. Отдалённо похожий на наш, но населённый ходячими мертвецами.
— Отлично! — воскликнул Джамбон с воодушевлением. — Тогда действуйте так. Сначала постарайтесь увидеть город с высоты птичьего полёта. А потом плавно переместитесь на какую-нибудь из улиц.
— А каким образом это сделать?
Джамбон поглядел на Т. с недоумением.
— Посредством личной майи, — ответил он. — Как же ещё?
Т. почувствовал, что, начав расспросы, можно быстро подорвать с таким трудом созданную мистическую репутацию. Но спрашивать, как оказалось, не было необходимости.
— Уже вижу, — удивлённо прошептал он. — Да, вижу…
Это походило на сон наяву: Т. действительно видел Петербург Достоевского примерно с высоты крыш. Не столько, впрочем, видел, сколько представлял или вспоминал — но город воспринимался вполне отчётливо. Его можно было разглядывать, перемещая внимание от одной детали к другой.
Дома выглядели заброшенными и мрачными. На улицах не было ни прохожих, ни экипажей — один только раз вдалеке проехала повозка, похожая на морскую раковину из-за торчащих по бокам длинных железных шипов. Изредка в мостовой открывались канализационные люки, и от них к подъездам пробегали господа в измазанных побелкой сюртуках. Стены домов были покрыты пятнами грязи, ругательствами и нечитаемыми граффити, уныло однообразными в своём радужном плюрализме.
Т. почувствовал необходимость что-то сказать.
— А ведь провинция живёт иначе, — пробормотал он. — Беднее — да. Но всё же как-то чище, человечнее… И воздух определённо лучше.
— Не отвлекайтесь, — сказал Джамбон. — Вы должны представить какой-нибудь ориентир, возле которого произойдёт
— Да, — ответил Т. — Там была поваленная ёлка с новогодними игрушками.
— Вы её видите?
— Пока нет. Только какой-то туман.
Улицы действительно заполняла дымка неприятного зеленоватого оттенка.
— Не смотрите в туман ни в коем случае, — велел Джамбон. — Глядите в небо. А потом, когда дух успокоится, опять смотрите вниз. Ищите скорей свою ёлку, я вижу, что скоро вы окончательно перенесётесь. Повторяю, необходимо отбросить всякую двойственность.
— Постараюсь, — сказал Т. и поднял глаза в небо. Над городом плыли два круглых облака, похожих на бугристые и преувеличенно мясистые лица с гравюры Дюрера. Одно лицо, казалось, принадлежало старому длинноволосому мужчине, другое было круглым и молодым, и оба смотрели на Т. с бесчеловечным равнодушием вечности, которое не исчезло даже тогда, когда сами лица размыл ветер.
«У них двухголовый император, — вспомнил Т. — Может, это иллюминация к празднику. Должны ведь у них тут быть какие-то праздники… Однако где эта поваленная ёлка? Да вот же она…»
XVII
Такого Достоевский не видел давно. А если разобраться, вообще никогда не видел.
Прямо перед окопом, всего в трёх шагах, стоял неизвестно откуда взявшийся монгольский бонза в тёмно-красной рясе и, не отрываясь, смотрел ему прямо в глаза.
Бонза был безоружен и явно пришёл не с Запада, однако Достоевский всё равно разозлился.
Во-первых, непонятно было, каким образом служитель злых духов подкрался так близко к огневой позиции. Окажись на его месте, например, зомбомичман — кинул бы в окоп бескозырку со змеиными лентами, и поминай как звали.
Во-вторых, Достоевский вспомнил рассказ начальника таможни о ядах, которые перехватывали возле Окна в Европу (тот, как и многие таможенные служащие, по юности баловался Дзогченом, [2] но в зрелые годы вернулся в лоно церкви).
2
Городская фольклорная традиция в современном ламаизме (прим. ред.)
— Рынок всё человеческое в жизни убил, — жаловался начальник. — До реформы такая травка была… Всякая-разная. Иной раз зелёная, киргизская. Иногда салатовая — узбекская. Или совсем тёмная — с Кавказа. С Дальнего Востока тоже доходила, с такой приятной прорыжинкой. И каждая по-своему вставляла, легонько, как шампанское. Гуманитарно, солнечно… А сейчас? Вот придумали в Амстердаме эти шишки, которые на воде растут. А что до Петербурга доходит? Людям рассказать, так никто бы и не курил. Жулики в грязном подвале берут веник, опускают в ведро с синтетическим канабинолом, потом нарезают и продают как селекционный голландский продукт. Она мокрая даже, дрянь эта, и со временем как бы плесневеет — на ней такая белая плёнка появляется. Только плёнка эта — не плесень, а высохшая химия. Штырит как конкретная гидра. Но пуста, как природа ума в тибетском сатанизме. А уж какой для здоровья вред, про то вообще никто не знает…