Шрифт:
— Но каким образом их мысли могут возникать в моей голове?
— Да вот именно таким, каким возникают, Фёдор Михайлович. Это ведь только формально ваша голова. А на деле — футбольный мяч, которым они играют в свои жуткие игры. И до тех пор, пока вы разрешаете их голосам звучать в своём уме и живёте в нарисованном ими мире, вы существуете исключительно для их мелкой выгоды.
— Но зачем они это делают?
— Я уже сказал. Это промысел.
— Вы имеете в виду божественный промысел?
— Божественный промысел, Фёдор Михайлович, примерно то же самое, что отхожий.
— Ну и цинизм, — поёжился Достоевский. — Но в таком взгляде на вещи нет новизны, граф. Да, мир создан не нами. И в нём есть бесы. Но в нём же есть и ангелы. Вы сейчас просто обозвали творца новым именем и дали понять, что придерживаетесь о нём невысокого мнения. Но не всё ли равно, как мы его назовём — Ариэль или Саваоф? Главное, он создаёт мир и нас. Так что же вы, собственно, открыли?
— Один важный нюанс, — сказал Т. — Хоть он создаёт мир и нас, мы при желании способны делать это сами. Я знаю совершенно точно.
— Откуда?
Т. ничего не ответил — но его лицо вдруг показалось Достоевскому неподвижным и суровым, будто высеченным из могильного гранита. Достоевский ощутил странный трепет.
— Вы… Вы это узнали на том свете? После того, как вас убили у лодочной станции?
Т. кивнул.
— И вы… Воскресли?
— Я бы не стал употреблять таких торжественных слов, — сказал Т. — У меня, если верить покойному Кнопфу, и без того проблемы с церковной догматикой. Скажем так, я вернулся в мир. И теперь я действительно существо иной природы, чем вы или эти бедняги, которых вы убиваете из-за колбасы.
— Иной природы? Но в чём разница?
— Она в том, — ответил Т., — что теперь я создаю себя сам. Когда Ариэль обрёк меня на исчезновение, я провалился в забытье, в серое ничто, о котором ничего нельзя сказать. Возможно, я просто растворился бы в нём, но желание дойти до Оптиной Пустыни было слишком сильным. И теперь я действую из вечности. Тело моё кажется находящимся здесь, но это просто видимость. Моя истинная природа и сущность пребывают там.
— Где — там?
— Как бы во сне, — ответил Т. — Но на гораздо более глубоком уровне. Правильнее будет сказать, что я вижу сон про вас, про этот город и всё остальное. Иногда мне снится и Ариэль — это, пожалуй, самое неприятное. Но теперь он тоже просто сон.
— А как вы создаёте себя и мир?
— Белой перчаткой.
— Какой белой перчаткой?
— Которую я сотворил из ничего в самом начале. Это была первая зацепка. На самом деле чистейшая условность, но без неё ничего не вышло бы. Я начал создавать мир как текст, потому что надо было с чего-то начать. Но сейчас я уже не вижу перед собой никакой перчатки, пера или бумаги. Всё происходит спонтанно, само собой.
— Ох, — покачал головой Достоевский, — вы, я гляжу, скатились в мистический анархизм. Я хорошую статью в своё время про это написал… Ну да ладно, а что было вторым вашим твореньем?
— Стикс.
— С какой целью вы его создали?
— Чтобы перейти его и вернуться в мир.
— Зачем? Ведь, по вашим словам, этот мир уродлив и нелеп.
— Но здесь осталось нечто такое,
— Что же?
— Оптина Пустынь, — сказал Т. и со значением поглядел на Достоевского. — Вам знакомы эти слова?
— Знакомы, — ответил тот. — Но сразу припомнить не могу.
— Может быть, «Оптина Пустынь соловьёв»? — спросил Т.
Достоевский хлопнул себя ладонью по лбу.
— А, вот теперь вспомнил! Я действительно сделал в своё время на квартире Константина Сергеевича Победоносцева издевательский доклад о заседании тайного мистического общества, которое я случайно посетил. Текст у меня, к сожалению, не сохранился. Доклад так и назывался — «Оптина Пустынь соловьёв». Это, видите ли, игра слов. Их общество называлось просто «Оптина Пустынь».
— Так что же это такое? — спросил Т., сжав кулаки от волнения.
— Никто не знает-с. Видимо, очередное название Земли обетованной.
— Чем это общество занималось?
— Тем, что эту Оптину Пустынь искало. Под руководством господина Соловьёва, который был у них за главного. Очень оригинальный господин. И теории излагал весьма похожие на ваши.
— Какие же?
Достоевский нахмурился, вспоминая.
— В общем, чистая ересь. Новый укороченный патентованный путь на небо — как всегда у подобных господ. Его учение заключалось в том, что человек, занимаясь мистическим деланьем, должен как бы делить себя на книгу и её читателя. Книга — это все содрогания нашего духа, все порывы и метания, все наши мысли, страхи, надежды. Их Соловьёв уподобил бессмысленному и страшному роману, который пишет безумец в маске, наш злой гений — и мы не можем оторваться от этих чёрных страниц. Но, вместо того, чтобы перелистывать их день за днём, следует найти читателя. Слиться с ним и есть высшая духовная цель.
— Подождите… подождите-ка, — сказал Т. — Надо это обдумать. Безумец в маске… Как точно.
— Мне тоже показалось сперва любопытным, — усмехнулся Достоевский. — Только на деле это пустое щёлканье соловья-краснобая. Красивые слова, которые никуда не ведут, а лишь смущают душу и вводят в соблазн. Об этом я и написал.
— А где Соловьёв сейчас?
— Никто точно не знает. Скорее всего, сгинул где-то там.
И Достоевский махнул рукой в сторону запада.
— Вы помните что-нибудь ещё?
Достоевский отрицательно покачал головой.
— Доклад писал под свежим впечатлением, — сказал он, — а сейчас уже позабыл… Но коли вам интересно, я полагаю, что Победоносцев может знать.
— Победоносцев? — переспросил Т. изумлённо. — Разве он тоже здесь?
Достоевский поглядел на Т. с недоумением.
— Где же ему быть, батенька, как не в Петербурге?
— Хотя да, — согласился Т. — А какое отношение он имеет к этому вопросу?
— Самое прямое. Он крупнейший специалист по всяким ересям, и вообще весьма неглупый человек. Единственный, кто может помочь при духовном недуге. Я в данном случае не насчёт вас волнуюсь, не думайте… Я насчёт своего жёлтого сияния. Может, если сам обер-прокурор помолится, Господь и услышит. Но вам, я думаю, он обязательно что-нибудь скажет.