Шрифт:
— Зачем же сразу так, — отозвался он тихо, — ниже пояса-то…
— И все эти ваши «правила смерти» никто в журнале не печатал, Фёдор Михайлович, — безжалостно продолжал Т. — Вы их тем же карандашиком написали, на рекламной вкладке, где пустого места много. Долго сидели, а? Печатными буковками, бисерными… А заголовок какой жирный. Целый карандаш, поди, извели.
Достоевский покраснел, а потом пересилил себя и усмехнулся.
— Спасибо за правду, — сказал он иронично. — Дождался, да. Согласен, глупо. Только мне ведь и самому смешно — думаете, я всерьёз? Скучно тут. Сидишь целый
— Мёртвых душ? — повторил Т. — Это ещё кто?
— Да вон лежат, — Достоевский кивнул в сторону надписи на стене. — На которых водка и колбаса. Только тем и живём.
— А как вы их отличаете, Фёдор Михайлович? У кого души мёртвые?
Достоевский взял с полочки свои очки.
— Это святоотческий визор, — сказал он. — Если кто с мёртвой душой, вокруг него жёлтый ореол виден.
— А почему так говорят — мёртвые души?
— Это как бы души, из которых Господь самоустранился. Вернее, Господь-то не устранялся, душа его сама из себя исторгла. Божий свет в такой душе угас, поэтому можно её высосать на ману. Греха в том нет. Вот, посмотрите на набережную с той стороны, там ходят…
Т. оглядел громоздкие очки, затем надел их и выглянул из ямы.
— Да, — сказал он, осмотревшись, — действительно. Одни мертвяки. Что ж, ни одного живого там?
— Откуда же они возьмутся, — ответил Достоевский. — Сколько здесь сижу, граф, вы первый.
— А как эти очки работают?
— У них двойные стёкла, а между ними святая вода. Когда загрязнённый свет проходит между стёклами, частицы скверны выявляются присутствием Святаго Духа и начинают испускать постыдное мочецветное сияние.
Т. повернул к Достоевскому чёрные линзы и присвистнул.
— Вот так номер…
— Что? — нахмурился Достоевский.
— Вокруг вас, Фёдор Михайлович, тоже… Сияние.
— Вы шутить изволите?
— Вовсе нет, — сказал Т. — Вы в зеркало когда-нибудь в них гляделись?
Достоевский пристально посмотрел на Т., стараясь понять, разыгрывают его или нет.
— Нет, — ответил он.
Т. протянул ему очки. Достоевский надвинул их на глаза, порылся в куче хлама под навесом, выудил треугольный осколок зеркала, глянул в него, охнул и опустился на ящик от патронов.
— Только не паникуйте, Фёдор Михайлович, — сказал Т., — мы всё поправим. Кто вам очки дал?
— Святой старец Фёдор Кузьмич, — ответил Достоевский, стирая рукавом выступивший на лбу пот. — У него таких целый ящик.
— Давайте сюда.
Достоевский повиновался. Взяв у него очки, Т. бросил их на землю и с силой вмял в неё ногой. Очки хрустнули, и из них брызнула еле заметная струйка воды.
— Что вы делаете? — наморщился Достоевский. — Это же святотатство…
— Зато мёртвых душ теперь нет, — ответил Т.
Достоевский мрачно усмехнулся.
— Вы, граф, прямо как ребёнок, — сказал он. — Это дети так думают — если часы разбить, то и время остановится. А что теперь, по-вашему, есть?
— Если хотите знать, Фёдор Михайлович, я расскажу.
Т. встал и принялся обламывать торчащие над бруствером ёлочные ветки, стараясь
— Надо костёр развести, — сказал он. — Рассказ будет долгий… Итак, Фёдор Михайлович, всё началось с того, что я ехал в поезде. На мне была фиолетовая ряса, а напротив меня в купе сидел господин галантерейного вида. Я не знал, откуда я еду и куда, и даже не помнил, как оказался в купе — но это отчего-то не вызывало во мне удивления. Неожиданно мой спутник завязал со мной весьма странный разговор…
Когда Т. договорил, в просвете между домами уже синела полоса рассвета. Костёр давно догорел, и Достоевский, сжимая бороду в кулаке, мрачно глядел на его серый пепел. Потом он поднял голову и сказал:
— Вот и по вашему рассказу выходит, что я мёртв.
— Отчего? — удивился Т.
— Так ведь мужик, который вас в Петербург на телеге вёз, объяснил вам, что я умер. Значит, точно мёртвая душа.
— Вы мертвы только в том мире, откуда пришёл я, Фёдор Михайлович. А тот, где мы сейчас находимся, существует исключительно для вас и из-за вас. Ну как вы можете быть мертвы, если солнце восходит? Посмотрите сами.
Достоевский поглядел на далёкую зарю.
— Но к чему тогда защищать рубежи, думать о народном благе? Выходит, мы все — просто гладиаторы в цирке?
— Очень хорошее сравнение, — ответил Т. — Мне даже не приходило в голову. Лучше и не скажешь.
— А управляют цирком жестокие и капризные боги? И мы страдаем и боремся исключительно им на потеху?
— Хуже того, — сказал Т. — Если бы мы существовали им на потеху, в этом было бы абсурдное величие. Великолепие бессмыслицы. Нет, мы живём для того, чтобы они могли кормиться. Мы что-то вроде выращиваемых на продажу кроликов в подсобном хозяйстве отставного коллежского асессора.
— Но зачем богам подсобное хозяйство? Они же боги.
— Они боги только для нас. А в своём собственном измерении это довольно прискорбные существа. Так мне, во всяком случае, показалось.
— Но почему создатель никогда не говорит со мной? Или с остальными? Почему он говорит только с вами? Из особого предпочтения?
Т. секунду подумал.
— Не знаю, — сказал он. — Большой любви к себе я не заметил, скорее наоборот. Возможно, для наслаждения своим всемогуществом ему нужен свидетель. А со всеми остальными он никогда не говорит просто потому, что он, по большому счёту, преступник. Ему стыдно появиться перед своими страдающими творениями, поскольку их жизнь и есть его преступление. Кроме того, он не один. Их целая банда, просто остальные со мной не говорят. Но я их чувствую, о, ещё как…
— Жуть какая, — отозвался Достоевский.
— Хотели правды? Так не жалуйтесь. Это, во всяком случае, объясняет, почему вы живёте в уродливом, жестоком, кое-как склёпанном аду, о котором вам не позволяется даже связно думать.
— Это неправда, — сказал Достоевский. — Думать я волен что хочу. И решать тоже. Моя воля свободна.
— Так только кажется, — ответил Т. — То, что вы считаете своими мыслями — на самом деле голоса ваших создателей, которые постоянно раздаются у вас в голове и управляют каждым вашим шагом. Всё за вас решают они.