Там, за рекою, — Аргентина
Шрифт:
— Как далеко виден свет маяка?
— В темные ночи, когда на небе нет туч, километров насорок пять. В лунные ночи едва на тридцать.
В памяти у нас промелькнули недавние часы труднейшего пути и то мгновение, когда безнадежную тьму ночи полоснул спасительный свет маяка. Свет, пришедший к нам словно из другого мира. Свет, оставшийся величественным даже и тогда, когда он распался на ряд прозаических предметов. Полукруги стеклянных призм, часовой механизм, старая керосиновая лампа, светильник с колпачком, баллон со сжатым воздухом — и одинокий человек.
Человек, который всю свою жизнь провел
В крохотной каморке под прожекторной будкой лежит на столе запыленная, забытая книга. Памятная книга маяка Албардан, безмолвный свидетель жизни одинокого островка, затерянного между морем, небом и землей. Первая пожелтевшая запись хранит дату 10 декабря 1911 года. С тех пор в книге заполнилось всего семь страниц, с которых веет воспоминаниями о тех, кто, заблудившись, попал в этот оазис покоя и верности ответственному делу.
За окнами башни бушует море, и в ржавой паутине балок и перекрытий воет ветер. Вспышки света над нами отсчитывают секунды вечности. Старый смотритель задумчиво глядит перед собою. «На память о штормовой ночи на Прайа-Гранди по пути из Рио-де-Жанейро в Буэнос-Айрес».
Число, две подписи.
Первые чешские слова на пожелтевших страницах памятной книги за четыре десятилетия жизни умирающего маяка Албардан. Первые и последние…
Четыре часа утра.
Подъем, глоток горячего кофе при свете керосиновой лампы в бревенчатом домике, ободряющие слова старого смотрителя маяка.
— Море успокоилось. Дорога будет хорошая. Через час кончится отлив.
Спустя некоторое время в свете фар заиграли белые гребни волн. Ночь была холодная. Пляж, как гладкая лента шоссе, уходил в бесконечную даль. Однообразный гул двух моторов сливался со спокойным шумом волн. А высоко в небе мерцали искрящиеся алмазы звезд как символ смирения после вчерашней схватки.
В этой двухчасовой ночной езде по пустынному побережью было что-то таинственное, неимоверно романтическое. Это были минуты не высказанных вслух раздумий, молчания и воспоминаний.
Вскоре горизонт на востоке посветлел, неоглядный простор океана впитал в себя последние капли ночи и по песку пляжа разлился золотистый свет нарождающегося дня. Из глубины Атлантики выплыл багряный диск солнца и залил своим кармином гладь океана.
Девяносто километров романтического пути к границам еще одной страны — Уругвая. Беззвучный, как в стратосфере, полет по песчаной желтизне, кружева волн и сверкающего солнца, при виде которого страшные часы вечерней борьбы казались невероятно далекими. Они будто растворились в царстве грез, в новых впечатлениях, так же как и предрассветная романтика в конце нашего пути к южной границе Бразилии.
Вдали, на горизонте, показалась стройная игла, которая через полчаса превратилась в башню пограничного маяка.
Первая мысль — о машине, достойно выдержавшей одно из самых тяжелых испытаний. Небольшой гараж с монтажной ямой. Хозяин мастерской извиняется, что не может ничем нам помочь, так как должен уехать. Сухо благодарим и разочарованные направляемся к машине. Не повезло нам в этом захолустном местечке!
— Вы не так меня поняли, — протестует
Тщетные попытки договориться о плате.
— Сожалею, что я вам больше ничем не могу помочь. Если когда-нибудь приеду к вам, тогда и отблагодарите.
Не успели мы выгрести из-под капота и крыльев несколько килограммов песку, как в дверях гаража появился представитель уругвайской пограничной службы.
— На минутку, сеньоры. К нам сюда гости заглядывают редко. Все обычно ездят по суше, через Жагуаран. Скажите мне только, как это вы на такой машине сумели пробраться по пляжу при вчерашней-то непогоде?..
После пятичасовой работы рядом с машиной выросли кучи песку, а брызговик снова оказался на своем месте.
Проехав с километр, мы останавливаемся, чтобы предъявить паспорта. Начальник как-то очень по-домашнему встретил нас на крыльце, пожал нам руки и пожелал счастливого путешествия по Уругваю.
— Вы забыли о наших паспортах.
— Вы в стране туризма, кабальерос, — улыбнулся он. — Если они кому-нибудь понадобятся, их у вас спросят…
В АМЕРИКАНСКОЙ ШВЕЙЦАРИИ
«Пей кока-колу!», «Езди на «бьюике»!», «Пользуйся «Мобильойлом»!», «Покупай бензин «Esso»!», «Чисти зубы «Колиносом»!», «Брейся, одевайся, посещай, читай, не читай!»
Гражданину Нового Света остается лишь ежиться под ураганным огнем категорически повелительных реклам. Он глотает их по радио вместе с приторным танго аргентино и продирается сквозь нагромождение их к забитой в дальний угол иностранной хронике, он читает их в газетах и поклоняется им на плакатах, если художникам-рекламистам удалось воплотить их в обольстительного идола.
Но в конце концов южноамериканец начинает верить рекламе, он срастается с ней, надеется на нее и считает ее неотделимой от жизни. Каждый, кто хочет в этом торгашеском мире продать автомобиль или подтяжки, слабительное или радиоприемник, вкладывает деньги в рекламу.
Уругвайская национальная комиссия по делам туризма поняла эту психологию раньше любого другого государства на западном полушарии. Каким-то неведомым чутьем она вынюхивает богатого туриста даже в самом глухом уголке материка, стучится в окна его воображения и уж больше не отпускает. Начинает она с невинного «Посетите Уругвай!». Свое приглашение она предлагает на двадцати трех языках, украшая его латинским, готическим, славянским шрифтами, японскими и китайскими иероглифами, Письменами арабского, древнееврейского, хинди и бог весть каких еще языков. Само собой разумеется, что на приглашении не может не быть соблазнительного силуэта девушки на солнечном пляже и белоснежных крыльев яхт на горизонте.