Танец ангела
Шрифт:
— Даже тебе? — спросила она и села к письменному столу. Стол был широкий и тяжелый. Он ей не нравился. Она просила поменять стол, а еще лучше пересадить ее в другую комнату, но вопрос был еще не решен. Похоже, он и не решится. Ей было сказано, что стол менять не будут, так как она работает на полставки. Когда она напомнила, что с первого дня все равно работает сверхурочно, администраторша посмотрела на нее так, как будто Ханне рассказывает ей бородатые анекдоты. Но Ханне было не до шуток. Она была пастором.
— Даже мне, — сказал Винтер и неуклюже закинул ногу за ногу.
«Нравится он мне, — думала Ханне Эстергорд. — Он слишком молод для своей работы, слишком красив, да еще и сноб с бесстрастным лицом, не вылезающий из костюмов от Балдессарини или Версаче. Но у него есть душа, оттого он здесь. Он не сломается, хотя иногда у него опускаются руки».
— Я не сломаюсь, — сказал Винтер.
— Я знаю.
— Ты меня понимаешь.
— Я тебя слушаю.
— Все говорят, что ты умеешь слушать.
Ханне не ответила. Умение слушать было само собой разумеющимся для священника. С тех пор как она разделила свою рабочую неделю между полицией и церковью, у нее не было недостатка в самых разных рассказчиках. Патрульные полицейские и криминальные инспекторы, иногда уже отработавшие не один десяток лет, но в основном молодые, прямо из школы полиции попавшие в Гетеборг насилия и преступности, оказывались свидетелями и участниками жутких сцен, когда общество, как в преисподней, пожирало своих детей. Коротких передышек им не хватало, чтобы прийти в себя.
На улицах царствовали превосходство силы и пренебрежение к не такому, как все. Там не было места ни слабости, ни чести.
Поэтому полицейские приходили к Ханне Эстергорд. У себя в группах они тоже об этом говорили, и Винтер был как раз один из тех, кто умел разговорить ребят, чтобы обсудить неприятные впечатления, но этого было недостаточно. Ханне не знала, потянет ли она приходить сюда чаще чем три раза в неделю. Эти ребята так часто работают с мертвыми: сгоревшими, искромсанными в аварии, утонувшими, убитыми. И это косвенно становится и ее переживаниями, неизбежно оставляет след.
— Я настолько лично воспринял это убийство в Лондоне, что не уверен, что смогу быть правильным руководителем группы, — сказал Винтер. — Я думал, что смогу быстро примириться со смертью друга, но это оказалось не так просто.
— Конечно.
— Может, мне нужна семья.
Ханне посмотрела ему в глаза — голубые, красивые. Что прячется за ними?
— Тебе плохо без семьи?
— Нормально.
— Но ты же сказал, что тебе, возможно, нужна семья.
— Это разные вещи.
Ханне молчала.
— Я сам выбрал жить одному, и в этом есть свои преимущества — самому выбирать, когда и с кем встречаться, но иногда наступают моменты… как сейчас…
— Как сейчас, когда ты приходишь сюда.
— Да.
Винтер положил ногу на ногу. В горле по-прежнему что-то саднило, миллиметровое раздражение далеко внизу, не достать.
— Я же не всегда так долго перевариваю события, — продолжил Винтер. — Когда я пришел салагой, стал ходить в патруль и очутился среди насилия на улицах, я чуть не бросил эту работу. Но потом стало легче.
— Почему стало легче?
— В каком смысле?
— Изменились твои чувства? Или ты стал смотреть более отстраненно, как сквозь туман?
— Туман? Да, это, наверное, подходящее описание.
— Потом ты стал реже бывать на улицах?
— В целом да, но… эта гадость осталась, хоть и немного в другом виде.
Ханне вспомнила, как к ней пришли двое парней, лет по двадцать пять, хотя им можно было дать и сто. По тревоге, поднятой после звонка соседа, они взломали дверь в квартиру на третьей минуте Нового года и споткнулись о тело десятилетней девочки, в гостиной лежала их мама, она прожила еще три часа, и ее муж тоже там лежал — тот, что пытался перерезать себе горло после всего, что сделал, но у него затряслись поджилки, как сказал один из парней. Это было совсем недавно. Ханне знала, что Винтер тоже сейчас вспоминает и этот случай, и многие другие.
— Когда я стоял в этой чертовой студенческой комнате, чувства обострились, и мне хотелось убежать. Но я как будто получал информацию из пространства, с разных сторон, несколько сообщений одновременно, и такого я раньше не испытывал.
— Понимаю.
— Ты понимаешь меня? С одной стороны, это может помочь в деле, с другой — это осложняет, как никогда.
— Понимаю.
— Понимаешь? А как ты можешь это понять, Ханне?
— Ты знаешь, сколько раз мы говорили об этом с родственниками погибших? Ты видишь, что на улице идет снег, но и солнце светит, ты чувствуешь, что там холодно, но светлее, чем вчера? Свет есть всегда. Скоро станет теплее. Что бы ни происходило, крупицы правды всегда остаются. Может, в этом и есть смысл.
Винтер посмотрел в окно и ничего, кроме серости, не увидел. Но если Ханне говорит, что идет снег, то, наверное, так и есть.
— Как ты думаешь, есть ли какой-то предел? — спросил он.
— Предел тому, что может человек?
— Да.
— Трудно сказать. Мне всегда было сложно определять границы.
— А знаешь, что самое трудное в работе сыщика? Сначала приобрести нужные привычки и войти в нормальный режим работы, а потом, с каждым новым делом, отбрасывать все привычки и работать, как будто такое случилось первый раз.
— Я понимаю.
— Как будто кровь льется впервые. Как будто она могла быть моей или твоей, Ханне. Или, как это было со мной сейчас, мысленно увидеть труп, когда он еще двигался и в нем была душа. Отсюда и надо двигаться.
— Так что ты собираешься делать?
— Пойти почитать распечатки Меллестрёма.
Домушник шел обратно и думал, как было бы хорошо, если бы эта квартира не существовала, если бы все оказалось галлюцинацией, временным повреждением рассудка на почве нервного перенапряжения. На пути к вершине ремесла нетрудно сорваться с катушек.