Танец мотыльков над сухой землей
Шрифт:
Седов:
— На твоем выступлении в эзотерическом магазине «Белые облака» было много сумасшедших. Особенно меня удивил продавец. Мне казалось: ну, продавцы-то тут хотя бы нормальные. Ничего подобного. Когда ты читала про звук хлопка одной ладонью, он подошел ко мне и спросил: «А правда: что такое „звук хлопка одной ладонью“? Какой ответ?» «Ну, понимаешь, — сказал Седов, — тут в принципе нет ответа. Этот вопрос только создает ситуацию для ума, который не может ответить привычным способом…» «Нет, а все-таки?» — тот спросил.
8 декабря 1997 года в Доме детской книги на Тверской мы прощались с Юрием Вячеславовичем Сотником.
— Юра мне рассказывал, — говорил поэт Роман Сеф, — как в 30-е годы выселяли с обжитых земель адыгейцев. А они по профессиям жили в аулах. Эти были канатоходцы. Тогда они протянули через ущелье канат и говорят: «Вот пройдите — и мы уйдем!..» Так те и вернулись ни с чем… Юрий Вячеславович прошел по канату свою жизнь, — подвел итог Роман Сеф. — Этот путь закончен. Царствие небесное.
— Он был аристократ, — сказал Яков Аким. — А с общественной точки зрения, Юра никогда не пропускал бюро.
Тут вышел какой-то старый художник-неформал.
— Ир, — обратился он к жене Сотника, — тебе будет неприятно вспомнить, мы с Юрой погуляли и выпили немало, много было приключений, но я не могу здесь сейчас о них рассказывать…
Познакомила Романа Сефа с журналисткой и писательницей Аллой Боссарт. Сеф поцеловал Алке руку, а его жена поднялась и сказала:
— Ариэлла.
— Ариэлла!.. — мечтательно произнесла Боссарт. — Боже мой! Если бы меня звали Ариэлла — вся жизнь у меня была бы другой…
— Со мной за столом в Переделкине знаешь, кто сидит? — я с гордостью говорю Седову. — Курляндский! «Ну, погоди!» который написал!
— Как? — удивился Седов. — Он член Союза писателей?
— А что? — говорю.
— Как «что»? В этом «Ну, погоди!» есть только одна реплика: «Ну, заяц, погоди!..»
Поэт Володя Друк:
— Я иду по Манхэттену и думаю: как хорошо, что меня уже нет.
На приеме у австралийского посла, симпатяги Лесли Роу, мы с Леней встретили Иртеньева и Аллу Боссарт. Игорь обратил внимание на мои ботинки на страшной толстой подошве.
— «Ботинки Ван Гога», — говорю. — Восемь лет ношу. Как подошва сносится, куплю новые, такие же.
— Вот это принципиально неверный подход! — сказал Игорь. — Есть такие ботинки — несносимые! Они еще тебя переживут, тебя в них в гроб положат! С ботинками надо так: три года поносил — и выбросил! Кстати, мы с Алкой нашли «second hand» из Лос-Анджелеса на улице Правды. То, что в бутиках — несколько тысяч, там за двести рублей можно отовариться. Видите на Алке золотой пиджак? Триста рублей! Туфли все в бриллиантах — за четыреста… Мы вам с Ленькой скажем, как туда доехать, вы хоть приоденетесь…
Дина Рубина с Иртеньевым зашли пообедать в ресторан «Петрович». Они подозвали официанта и попросили им принести что-нибудь в пределах шестисот рублей…
— А мы один раз с Леней, — говорю, — обедали в «Петровиче», у нас было сто пятьдесят рублей…
— Я не понимаю, — сказала Дина, — зачем вы тогда туда пошли?
— Душой отдохнуть!
— С такой суммой, — царственно сказала Дина, — надо не душой отдыхать, а работать в поте лица!
Седов подарил Володе Друку мою книгу «Изголовье из травы» и сделал такую надпись: «Дорогой Володя! Это книга Маринки с прекрасными рисунками Лени. Единственного, кого здесь нет, это меня. Вот это „нет“ я тебе и дарю».
Дина Рубина показала мне писателя, эмигранта, довольно пожилого человека, сказала, что он с ней был в переписке и вдруг заявил: «Я нашу переписку когда-нибудь опубликую».
— Я тут же прекратила ему отвечать, — сказала Дина. — Мало того, что он уверен, что он меня переживет, поскольку свою переписку с Довлатовым он уже опубликовал, причем из этой переписки ясно видно, что Довлатов — хороший человек, а он — нет. Хотя я слышала от одной женщины, что два брата Довлатовы были оба негодяи. Раз как-то ее знакомая ехала в лифте и в руках держала открытый торт. Так эти два Довлатова зашли в лифт, заклинили двери и ездили вверх и вниз до тех пор, пока не съели весь торт.
Идем с маленьким Илюшей по улице, хотели на лавочке отдохнуть, но не стали торопиться: там сидела женщина и разговаривала по мобильному телефону очень громко.
— Зачем мне эти жалкие извинения, если каждое говно, которое ты считаешь своим близким другом, считает для себя возможным меня оскорблять… — услышали мы и, не сговариваясь, пошли дальше.
В середине 70-х Леня Тишков чуть ли не первый раз пришел в Большой театр — Лев нам достал билеты на «Кармен» с Майей Плисецкой и Александром Годуновым. Вдруг Леня говорит:
— Ой, не нравится мне Годунов, что-то он плохо танцует, видно, неважно себя чувствует.
Я стала над ним насмехаться, тоже мне, знаток балета…
А в перерыве вышла какая-то женщина.
— Просим извинения, — сказала она, — Александр Годунов заболел, поэтому роль Хозе будет исполнять другой артист.
Писатель и редактор журнала «Веселые картинки» со дня их основания Феликс Шапиро:
— Однажды в детстве я нечаянно опустил ноги в стоящую на полу кастрюлю с супом. И передо мной стояла дилемма: сказать или не сказать маме. Мама была медработником, я подумал, что она его выльет, и не сказал, и все остались живы. Но спустя много лет я признался. А она ответила: «Нет, мы бы его не вылили. Время было голодное. Война…»
В театральном журнале увидели воспоминания Сергея Бархина об актере Льве Вайнштейне. Мы позвонили Сереже, сказали хорошие слова. Сергей Михайлович очень обрадовался.
— Вы ведь не позвонили бы, если б вам не понравилось? — спросил он.
— Я бы все равно позвонила, — сказала я, — а Леня — нет!
— Мне нужен совет, — говорит Бархин, — писательское наставление. Когда пишутся стихи — то стремишься к емкости, а в прозе — так же? Или наоборот: надо описать морщины на подмышке композитора Прокофьева? Читаешь Рембо, Пушкина, Лермонтова, других я не знаю, и руки опускаются. Выходит — надо читать плохих, а я не хочу. Я дал почитать свои литературные заметки (Бархин их назовет «Заветки») режиссеру Гинкасу, он как Леня зря не похвалит, так он сказал мне: «Сережа! Ты перевернул все мои творческие планы! Я тоже буду писать — мне есть о ком и о чем рассказать». Что это? Значит, графомания? Ведь когда читаешь Пушкина — не хочется садиться и писать?