Танец мотыльков над сухой землей
Шрифт:
— А дела какие? — говорит художник Володя Каневский. — Никто ничего не заказывает, ничего не покупает. Обещали 2 тысячи долларов — дали 200. Кто-то не хочет заплатить, кто-то не может. Один должен был мне большую сумму, все обещал отдать, а тут его инсульт хватил, он выжил, самочувствие хорошее, но память потерял. Вообще ничего не помнит. Ну, я не жалуюсь, все так и должно быть. Теряешь каждый день кого-нибудь, и сам уже на передовой. Озарений у меня, наверное, не будет, откровений — тоже, наверное. Я уже в жизни ничего такого не свершу. Я достиг своего потолка и теперь буду на этом уровне работать. Есть — мне есть что, а просто я теперь больше не плачу за квартиру…
«Марина-сан, — пишет мне письмо японская славистка, профессор филологии Яско Танака, — получили наш журнал „Костер“ с вашим рассказом? Совсем некогда переводить русскую литературу. Родители мешают жить и работать…»
«Ходили с Женей Мониным на выставку, — рассказывает художник Виктор Чижиков, — и Женя говорит, показывая на картину:
— Смотри, как рука опережает мысль. И тут тоже рука опережает мысль. И тут. А знаешь, что это такое?
Я отвечаю:
— Да не совсем.
— Еду как-то в метро, — говорит Женя. — Я стою, а передо мной сидит дядька и пристально смотрит мне в лицо. Я на него взглянул украдкой, незнакомый мужик, глядит и глядит. Тогда я уставился на него, не мигая. Мы долго таращились друг на друга. Он не отводит взгляд. Тогда я взял его кепку за козырек и надвинул ему на нос. Он поднял ее и спокойно сказал: „А вот это не метод“. Я вышел из вагона — и вдруг понял, что он победил. Вот что значит: когда рука опережает мысль».
Лидия Борисовна Либединская демонстративно пила сырую воду из-под крана.
— Я не понимаю, — она говорила, — чем вареные микробы отличаются от сырых.
Леня — после нашей вечерней прогулки от «Красногвардейской» к «Домодедовской» — после рыночных рядов и полупьяных прохожих с мутными взорами и невнятными речами:
— Боже мой! Как тут все примитивно! Единственный положительный момент — когда я стану покидать этот мир, мне тут ничего будет не жалко!
Литературный критик и прозаик Надя Павлова:
— У меня был знакомый, который через каждые два слова говорил «Следи за моей мыслью!» Я отвечала: «Слежу, слежу…»
Юрий Коваль, чью повесть «Промах господина Лошакова» проиллюстрировал Леня, надписал ему свою книгу:
«Леониду Тишкову, певцу человеческих органов, от человека, имеющего кое-что из воспеваемого!»
Экскурсовод в Шарм-эль-Шейхе зазывает на экскурсию в Иорданию:
— Там идешь подземными туннелями три километра, и, честно говоря, нет ни единого места не расписанного, и вдруг — свет откуда-то, вы поднимаете голову и видите гору сокровищ, по сравнению с которой каждый из вас, я извиняюсь, конечно, выглядит песчинкой…
На Красноярском книжном фестивале Миша Яснов — про поэта Львовского:
— Пришли дети с мамами, сели, внимательно слушают. А он: «хуй» да «хуй»! Так и хочется сказать: старик, меньше слов, больше дела!..
Мы с Седовым получили ответственное задание из Кремля сочинить житие Русского Деда Мороза. Нам пообещали гигантский гонорар, блестящие перспективы. Предупредили, что уже Успенский не справился и некоторые другие супермастера сказочного цеха об этого героя зубы обломали. Ибо это не просто сказка, это библейский миф. Потребуется нешуточное погружение. Задача очень сложная. Практически невыполнимая. Ее на чашках будут рисовать, дети в школе изучать… Но авторства, разумеется, не будет.
— За молчание — процент! — быстро сказал Седов.
Успенский:
— Я не понимаю, как такие люди, как ты, сводят концы с концами? Я сам-то еле-еле свожу концы с концами, правда, у меня очень длинные концы…
В 90-е годы Саша Дорофеев отбыл в Мексику и прожил там десять лет. Он писал картины на библейские сюжеты, за что получил прозвище Дионисий, сочинял рассказы и повести, пил текилу и носил сомбреро. В Мексике он немного скучал по Москве, а когда вернулся в Москву — слегка затосковал о Мексике.
— Гуляю в окрестностях «Петровско-Разумовской» этой осенью, — он мне говорит, — осваиваю пространство. И неожиданно обнаружил переулок с удивительным названием — Эльдорадовский. Вот так! — молодцевато сказал Дорофеев. — Эльдорадовский переулок!
— Не для предисловия, — сообщил мне Юрий Коваль. — У меня есть тридцать-сорок шикарных начал, и я любое могу продолжить, только ущипни меня за задницу.
Видя, что я к нему неравнодушна, как, впрочем, все, кто его знал и окружал, — Коваль предупредил меня по-дружески:
— Ты, Маринка, не стой у меня на железнодорожном полотне. Я ведь тот еще поезд.
— А вы, Юрий Осич, какой поезд, — осторожно спросила я, — дальнего следования или пригородная электричка?
Он помолчал, вздохнул и ответил:
— Скорее пригородная…
Только одна женщина им была очарована исключительно как прозаиком — профессор филологии Яско Танака, она переводила Коваля и утверждала, что его проза — это японская поэзия.
Я как-то спросила ее: