Танец Опиума
Шрифт:
Учиха-старший не изменился в лице. Ни один его мускул не дрогнул, когда Саске потянул на себя Сакуру и крепко обнял её. Тогда-то Сакуре и пришлось посмотреть в глаза Итачи и увидеть ту невыносимую боль, которую никто кроме неё не замечал.
Саске о чем-то громко разговаривал, весело шутил, не замечая этих переглядываний и напряженности. Он в эти минуты жил в своём собственном беззаботном мире, который перевернулся с ног на голову. Ну, конечно! Он впервые в своей жизни со всей присущей ему искренностью был рад своей новой девушке…
— Я рад за вас, — сухо произнес Итачи. Это не удивило Саске, ибо его брат всегда разговаривал в такой манере. Это не было неожиданностью или отклонением от нормы. — Очень рад…
Саске снова заболтал
— Рад… — одними губами вновь повторил Итачи.
***
— Итачи-доно, вы вызывали?
Мей Теруми, грудастая девица с длинными шелковистыми волосами темно-рыжего оттенка, застыла в дверях. Её вытянутое лицо с выступающими скулами и вздернутым, как у лисицы, носом было напряжено. Большие аккуратные губы поджаты. Зеленые глаза с длинными ресницами озадачено озирались вокруг. На лицо упала выбившаяся прядь и скрыла добрую половину лица. Как только Мей решила исправить это маленькое недоразумение, надеясь таким образом поправить положение дел, и подняла руку, Итачи вдруг испугал её точным коротким замечанием:
— Не шевелись.
Пышногрудая девица даже вздрогнула и перестала дышать на некоторое время. Она всматривалась в темноту и видела сумрачную фигуру Итачи-доно. Лунный свет падал на его бледное мрачное лицо и делал из мужчины самое настоящее приведение. Тот не двигался. Казалось, он даже не дышал, и сердце его обездвижилось, как у мертвеца. Ранее бездонные и жестокие глаза покрывала какая-то непроницаемая плотная пленка. Они стали бесцветными и безжизненными, и вся их полнота во всем своем совершенстве испарилась, как капельки воды с разгоряченной сковородки. Брюнет не моргал, превратившись в громадную груду камня. Голос стал осипшим, словно бы из его внутренней арфы повыдергивали все струны.
В руках Итачи крепко сжимал бокал с дорогим Jack Daniel’s. Он сидел на своем офисном белом кресле, в кабинете, но не дома — в Мортэме, как это обычно бывало, а в загородном особняке близь небольшой страны, именуемой себя Польшей. Казалось, никакой разницы между этим лесом за окном и лесом за окном в Мортэме не существовало. Взгляд его был прикован к мраку за толстым пуленепробиваемым стеклом. Там развернулась тьма египетская, и этот жуткий сумрак протягивал свои крючковатые старческие пальцы к мыслям Итачи. Но, увы, никак не могли дотянуться до того соснового леса и покачивающихся в ритм сердца верхушек хвойных деревьев, освещающиеся лунным светом. Недосягаемыми были и чувства брюнета, взмывавшими над садами родного дома, пролетавшими мимо садовника и сторожа у главных ворот и летящими камнем вниз к розоволосой крикливой девице у входной двери… в тот самый день их знакомства.
Итачи был далеко от того леса, от скромного и тихого уголка Учих. Он полюбил то место всем своим сердцем еще в раннем детстве, когда Обито и Рин привозили его туда и учили быть взрослым. Учили замечать мелочи даже в самых обыкновенных вещах: в полете птицы, в дорожной пыли и в цветах в саду. Учили находить нормальное в самом отвратительном и мерзком: в погибшей птице, медленно разлагавшейся в ямке за холмом, в дождевых червях, вылезающих на поверхность сырой почвы во время грозы, в отживших своё цветах в саду. Некоторое пугало и вызывало, по меньшей мере, негодование, ведь маленьких детей не принято воспитывать, показывая трупы убитых животных. Но Итачи рос, привыкая и к самому прекрасному, и к самому ужасному, и во всём видел не умысел божий, а естественный порядок вещей. То, что называется природным балансом и что люди по глупости своей называют жестокостью, юный Учиха воспринимал как данное положение дел. Это были задатки его еще не сложившегося в то время характера.
Однако эти семена жестокого воспитания, которые крестные родители по своей воле никогда бы не посадили в голове маленького ребенка, не прорастали, блокируемые любовью. В каждый урок
Традиционное воспитание наследников подразумевало с самых ранних лет исключить из его рациона чувств милосердие, любовь и доброту. На износ принято было оставлять жестокость и безразличие к человеческой жизни. Идеалом наследника являлся Мадара Учиха — человек, которого в народе называли тираном. Он-то по праву был удостоен чести носить титул самого бессердечного человека, для которого только жизнь родственников представляла некую ценность.
На протяжении веков система воспитания наследников никогда не совершенствовалась, так же, как и нравы Учих. Законы, введенные Мадарой никогда не испытывали изменений и поправок. Быть может, именно по этой причине последующие главы семьи стали мягче, чем подразумевал идеал.
У Учих существовали определенными традиции, которые поддерживались на протяжении всех истории их существования. Неизменные и обязательные, они становились настоящими законами старинной семьи. В их обиходе присутствовала и это странное безоговорочное правило, относящееся непосредственно к наследникам семьи, в число которых входил Итачи. Такие, по-своему несчастные дети, были вынуждены оторваться от родной матери и перестать относится к отцу, как близкому человеку, еще в раннем детстве. В свои два года они попадали к крестным родителям, в обязанности которых входило воспитание ребенка, как полноправного наследника. Это была очень важная и всеми почитаемая должность. К воспитателям относились с таким же уважением, как и к главе семьи.
Однако у Учих, помимо их жестокости, была еще одна отличительная черта, которая ранее вскользь уже упоминалась. Человеческая жизнь ценилась только в том случае, если эта самая жизнь принадлежала непосредственно родственникам. Но это было уже не просто уважение, а самая настоящая привязанность и любовь. Нерушимые и крепкие узы были настолько важны, что при воспитании наследника именно они играли большую роль, игнорируя тот факт, что первое место должно занимать бессердечие. Потому, даже самое жесткое воспитание невольно переходило в сплошную череду теплых воспоминаний, а в дальнейшем врожденную жестокость исключала любовь.
У Итачи воспитателями стали Обито и Рин. Обито был братом его отца и приходился весьма специфичным и неусидчивым человеком. Наверное, Саске позаимствовал черты характера именно у него. А Рин была женщиной, которая относится к категории «один на миллион». Наверное, Сакура чем-то походила на неё своим нравом. Возможно, даже больше, чем на его собственную мать. Учиха-старший помнил своего веселого и целеустремленного дядюшку и милую до нельзя тетушку. Они были его крестными родителями.
Итачи даже смутно помнил их лица. Только знал, что любил их до беспамятства, до ужаса и до того состояния, когда уже не мог представить жизни без них. Они заменяли ему настоящих родителей, друзей, родственников и даже младшего брата, с которым он редко проводил время. Обито и Рин стали для него целой вселенной до тех пор, пока в пять лет на его глазах Хьюго их не убили.
Итачи помнил эти полуразрушенные заводы, где его пыталась укрыть Рин. Помнил её слезы и опущенные руки. Кошмары часто мучали его по ночам, напоминая тот кровавый день, когда сидя в подполе и наблюдая через маленькие отверстия за происходящим, запрокинув голову, он услышал два выстрела. Один в голову, другой в живот. Рин пала замертво перед своим мужем, залив его своей собственной кровью. Внутренние органы были разбросаны по всему маленькому душному помещению. Запах крови не стал долго себя задерживать и через несколько минут заполонил пространство. Капельки крови капали пятилетнему мальчишке на лоб, скатываясь к глазам, а затем, перемешиваясь со слезами, — по щекам.