Татуировка с тризубом
Шрифт:
Но сама Молдаванка мне нравилась, потому что в ней было нечто от спокойствия той южной Советской страны, которая в жаркие дни умеет быть такой утешительной. Люди двигались здесь неспешно, а широкие пространства асфальта были нагреты, словно пески пустыни. Над асфальтом волновался разогретый воздух. Как-то раз я видел здесь, как раз в таком волнующемся воздухе, как двое десятилетних пацанов пристали к другому такому же десятилетнему пацану, перепуганному и заплаканному, и обыскивают ему рюкзак. Я прогнал их. Заплаканный смылся в сторону центра, а двое обыскивающих, держась на расстоянии в несколько метров, шло за мной и обливая меня изысканным матом. Проходящие люди ухмылялись, а мне было как-то глупо. Я не сильно знал, что поделать, потому уселся в трамвай, молясь о том, чтобы говнюки сели со мной, но им, к счастью, не захотелось. Я глядел в окно, как они становятся под какой-то кирпичной стеной и стреляют глазами, к кому бы привязаться. Они прогнали меня со своей
Никогда я толком не мог сказать: сильно я люблю Одессу или не люблю. И до сих пор этого не знаю. Очень много вещей в ней меня раздражает. Например, то, что в жаркие дни, когда ноги уже отваливаются от лазания по одним и тем же бесконечным улицам, негде присесть. Здесь нет лавочек, а кафе, как правило, располагаются ближе к морю. Монотонный ритм улиц, пересекающихся под прямым углом, приводит в ступор. Одесса не очень дружественно настроена к человеку.
Собственно говоря, все публичное пространство в Одессе ограничивается бытием скансеном самой себя. Предназначенного восхвалять собственное прошлое, которое является брошенным прошлым. Которое никто не культивирует, но о котором каждый пиздит и, если спросить, будет распространяться часами. Неподалеку от оперы все отремонтировано и неестественно заштукатурено, так что город здесь выглядит словно преувеличенно размалеванная портовая проститутка. Ну а в остальных местах – словно проститутка запущенная. Ну а шикарные магазины, растыканные то тут, то там, только подчеркивают преувеличенный макияж и запущенность. Еще меня раздражает пустота вокруг Одессы. Меня бесит то, что вокруг нее нет городков, деревушек, поселочков, по которым хотелось бы бродить, путешествовать, ездить на маршрутках. Да нет, все это имеется, но оно настолько монотонно и привалено этим постсоветским силикатным кирпичом, припорошено вывесками, что плакать хочется. Остается только сидеть в старом городе и пить от отчаяния.
В одесском парке Шевченко есть одно такое местечко, где весь этот постапокалипсис виден как на ладони. С одной стороны – стоит стадион "Черноморец", обложенный каким-то розовым фаянсом в форме последовательности жилых домов, что, наверняка, должно было символизировать старинную застройку Одессы. А чуть подальше, посреди диких зарослей, стоят развалины стадиона. Выглядит все это словно руины древнегреческого стадиона, но это советский стадион. В нем выпивают жулики, сидят на корточках гопники. И над всем этим, словно вавилонская башня, спроектированная в безумные девяностые годы, вздымается дворец нового, постсоветского мещанства: наиболее гадко выглядящий жилой комплекс в радиусе нескольких сотен километров, а ведь в радиусе нескольких сотен километров можно найти множество других чудес.
И в то же самое время Одесса меня заводит. До конца даже не знаю – почему. Но я всегда испытываю возбуждение, когда приезжаю сюда, кода поезд вкатывается на вокзал, украшенный звездой города-героя СССР. Чего-то я здесь ищу, и никогда не нахожу; но это, возможно, даже и к лучшему, ведь, это что-то, благодаря этому, не перестает носиться в воздухе. Ведь если бы, не дай Боже, я понял, чего ищу, и, не дай Боже, нашел бы это, все могло бы походить на паршивый пересказ хорошего фильма ужасов, который способен облажать всю историю.
Я обожаю слушать одесский русский язык. Обожаю слушать одесситов, утверждающих, что они люди русской культуры, но отличающиеся от русских и украинцев. Впрочем, в Одессе я немного отдыхаю от Украины и украинскости, уж слишком часто разыгрываемой на наивысшей, вибрирующей национальной тональности, очень часто истерической и в больших количествах мучительной. В этом плане, мне нравится одесское шутовство. Понятное дело, одесситы тоже могут быть слезливыми и истеричными, если речь идет об их родном городе, но вот тут я не совсем уверен; а не является ли этот культ собственного города именно тем, чего я ищу. Ведь культ города, это, что ни говори, нечто другое, чем культ державы. Мне скучно, когда в миллионный раз мне рассказывают о том, как эти несчастные две сотни лет назад основывали этот их бессарабский Новый Орлеан, но мне нравится, когда рассказывают о том, что Одесса могла бы быть им достаточной в качестве родины, о том, что вроде как глупо в этом признаваться, но люди охотнее всего создали бы для себя независимую одесскую республику, независимую как от Москвы, так и от Киева, только ведь так не выйдет, в связи с чем одни предпочитают прятаться за Киев, а другие – за Москву. Только ведь, всегда это будет прятанием за кого-то. Если бы пришли Лондон с Парижем, кто знает, не спрятались бы и за них. Одесситы явно бы не признались, но, а черт его знает, как бы они отдали голоса в тайном голосовании. Мне нравится, когда они признаются, что практически никогда не выезжают из Одессы, потому что незачем. Даже в Бессарабию. Быть может, каждый из них бывал в Аккермане, не вспоминая уже про Измаил. Разве что в Каролино-Бугаз разочек выскочат. Одесситы разоружают. Одесса – это остров. С одной стороны море, с другой - степи, а посрединке – маленький, компактный мир.
Боже мой, как же они между собой ругаются. Терпеть друг друга не могут, а потом все встречаются на чьем-нибудь дне рождения. Например – в торговом центре между Привозом и железнодорожным узлом. Вот это меня всегда восхищало – вокруг полно памяток, о которых мечтает весь пост-Совок и половина Европы, все эти улицы города-мифа, а они, одесситы с деда-прадеда, договариваются устроить семейный праздник в пластмассовом торговом центре возле вокзала.
Под покрытым копотью Домом Профсоюзов, где 2 мая 2014 года страшной смертью погибли сорок восемь человек, в большинстве своем – пророссийски настроенных протестующих, собирается все меньше народа. Собственно говоря, уже никто не собирается. Этих смертей никто не в состоянии или не желает выяснить, так что дело постепенно засыхает. Те, которые поддерживают Киев, говорят о провокации промосковских служб; те, которые стоят за Москву – говорят о преступлении Правого Сектора и вообще правых. Но вся эта болтовня уже усыпляет, и единственное, что способны сделать комментаторы, не желающие умножать сплетен или повторять надоевшие всем теории, это пытаться выдумать эффектные лозунги типа: "Каждый, кто в Одессе пытался чего-то разыграть, тот проиграл" или же "Эта трагедия напомнила о том, что на самом деле для всех было важным лишь добро самого города". Постепенно память об убитых затирается. Поначалу приходящих сюда людей было много, под зданием выставили снимки жертв, а на низеньких, скорченных деревцах под Домом Союзов висело много георгиевских ленточек – символов "российской весны", как Москва называет инспирированные собой же пророссийские выступления в Украине. Сейчас все георгиевские ленты сняли, а металлический забор вокруг здания покрасили в желто-синий цвет. Снимки все так же висят, но как тут протестовать против Украины под громадным, протянувшимся более, чем на сотню метров украинским флагом. И никого практически уже нет. На всякий случай стоят милиционеры – и ужасно скучают.
А неподалеку от Дома Союзов новый губернатор области, бывший президент Грузии, Михеил Саакашвили, возводит новый дом, такой же, каких он настроил в своем государстве. Это Дом Справедливости, нечто вроде центрального областного учреждения, где все официальные дела можно устроить быстро, эффективно, никому не давая на лапу. Это здание – символ украинских перемен, вводимых по грузинскому образцу. Постсоветская версия эффективного государства, которое в Грузии – фактически – сработало, и украинцы надеются, что такое же удастся и у них. Но в Грузии реформы Саакашвили подействовали лучше, чем сам Саакашвили, который, правда, вырвал страну из постсоветского болота и коррупции и поставил на совершенно новый уровень, но и он поддался искушению автократической власти. Из страны его изгнали, предохранившись перед возвращением, выставив ему обвинения со стороны прокуратуры. Но Украина в отчаянии, и сложно удивляться этому отчаянию. Украина желает похоронить пост-Совок раз и навсегда, пробить ей грудь колом, и ей все равно, кто этот кол в руках держит.
Поезд на север, во Львов, отходит с одесского вокзала вечером. В другую сторону – тоже. Это телепортация. Вот это в украинских поездах мне страшно нравится. Поездка продолжается, как правило, только ночь, полки в купе удобные. Все чистое и работает. Над полками имеется мягкий свет, и можно читать, сколько влезет, не опасаясь ворчания пассажиров, что им хочется спать.
Во Львов из Одессы я ехал с Вовой, пареньком двадцати двух – двадцати трех лет, и который никогда еще не выезжал из города. Совершенно никуда. Он чувствовал себя украинцем, хотя украинский язык знал чисто теоретически. Вне школы он им нигде не пользовался. Впервые в жизни он собирался увидеть иной, чем Одесса, город, иную реальность. Меня это увлекало. Допоздна я выпытывал его о том, как он представляет себе тот или иной известный мне город, а он отвечал. Я сравнивал с тем, что знал. Варшаву и Краков. к примеру, он представлял себе мало оригинально, но, похоже, интуитивно, как нечто среднее между Москвой и Берлином. Львова он представить себе не мог. Да, он слышал, что, вроде как, красивый. Говорил, с улыбкой, что вроде как даже красивее Одессы, только сам он это не верит.
Я не мог дождаться, кожа же мы доедем до Львова. Я предложил, что повожу его, более-менее, по центру. Вообще-то я сам терпеть не могу водить людей по городам, но здесь не мог удержаться – я просто обязан был увидеть, как кто-то, никогда не покидавший родной город, отреагирует на что-то совершенно незнакомое. На австрийскую архитетуру центра, на дома старого города. Столь отличные от Одессы, которая всегда мне казалась продуктом старинной версии глобализации, похожая на выставляемые "Большой Европой" города в тропиках или субтропиках, на Новый Орлеан, Батуми или Гавану.