Тайна и кровь
Шрифт:
— Арестован! — мелькнуло в голове, на короткий миг приостановилось сердце, напряглись мышцы, и, стараясь высвободиться из схвативших меня железных тисков, я дернулся — напрасно!
Тотчас же я обернулся. На угловатом лице Леонтьева двумя выдавившимися буграми выступали и двигались крепкие скулы. Он смотрел на меня в упор. Я услышал его голос:
— Ни с места! Ни шагу!
— Что с вами? — спросил я с удивлением.
— Не пущу!
— Вы бредите… Что вам показалось?
— Это неважно. Но вы забыли, что вы здесь не одни.
— Неужели вы предположили, что я…
— Ничего не предполагал.
Мы прошли несколько шагов. Леонтьев начал:
— Вы ведете себя, как заговорщик. Зачем вы бросились вперед?
— Уж, конечно, не для того, чтоб убивать.
Оскорбленный его силой, все еще чувствуя боль в покрасневшей браслетом кисти руки, я недовольным тоном ворчливо бросил ему вопрос:
— Да и какое вам дело до моих решений и поступков?
— Ну, нет-с!.. Это касается нас всех. И прежде всего меня. Имейте в виду, что вы — член организации, а затем официально находитесь в моем распоряжении. Так вот, я вам приказываю быть осторожным. Поняли?
— Слушаюсь!
Потом, успокоившись, я объясняю Леонтьеву:
— Не понимаю, отчего вы взволновались. Я просто хотел подойти к сестре.
— Евгении Ивановне? А где же вы ее видите?
— Вон там… Около него…
— Так эта дама в черном — она?..
Мне показалось, что он чего-то не договорил. Неужели он догадывался или знал о любви Жени к Варташевскому? Да и была ли эта любовь? Что вообще произошло между этими двумя людьми? И почему ничего не видел я, не подозревал, никогда не сближал в моем уме этих двух имен?
— Боже мой! Чистая, святая Женя и он!..
Урицкий продолжал стоять при входе в церковь. Печально, прощальным звоном, медленно зазвонили колокола. Старушка около меня сказала:
— Сейчас будут выносить.
Я прошел вперед и выбрал место поодаль.
Могила для Варташевского была вырыта тут же вблизи, в церковной ограде. Снижаясь на толстых веревках, металлический гроб последний раз блеснул серебряным отливом и опустился в могилу. Стали закапывать, и среди нетронутой, блаженной белизны скоро вырос маленький рыжеватый холмик. Пред ним в рыданиях билась женщина, а ее поддерживали, будто стараясь поднять с земли, две других: Женя и Изабелла Дуэро суетились над рыдавшей Марией Диаман.
Потом я видел, как в холм вбили крест. Он был тоже бел, и на его перекладине неясно виднелась какая-то надпись.
Незнакомый мне человек в военной шинели прошел от могилы, остановился около Леонтьева и, что-то прошептав ему, заторопился дальше.
Леонтьев объяснил:
— Они ему даже заранее приготовили крест и надпись… Знаете, какую? — «Полковник Константин Варташевский, павший от предательской руки убийцы за свободу и дело народа»… И тут не удержались от лжи!
— Да… Пригвоздили даже на могильном кресте…
И вдруг пудовая, несказанная, томящая тяжесть легла мне на грудь. Душа сжалась от темной тоски, что-то подступало к горлу и сдавливало дыхание.
Я подошел к сестре, слегка обнял ее и тоном дружеского и грустного совета еле мог выговорить:
— Успокойся, Женя!.. Ты заблуждаешься… Ты не все знаешь… Он не стоит твоих слез.
Она мягко отстранилась:
— Оставь меня! Уйди! Мне хочется побыть одной… Христос с тобой!..
И она медленно поплелась в сторону. Я ничего не понимал.
— Узнала она о том, что убийца — я? Угадывала? Наконец, какое ей дело до Варташевского, до нас, до тайны его смерти? Но если ей сказали — я знаю, кто это сделал.
Я отправился к Кириллу. Был пятый час дня. Щемящие, серые сумерки невидимо переходили в пустынный и тревожный вечер. Кирилл меня встретил, будто ждал моего прихода.
— Ну, что, зарыли? — спросил он равнодушно.
Я кивнул головой. Он с сожалением взглянул на меня:
— Нервы гуляют?
Я молчал.
— Ну, ты тут делай, что хочешь, а мне надо на работу…
— Куда?
— Дельце одно наклюнулось. Надо довезти, а главное, потом удрать.
Едва ли я искренне чувствовал хоть какой-нибудь интерес к тому, что говорил Кирилл, и все-таки тайное, скрытое, полумертвое любопытство заставило меня спросить:
— Разве уже наши начали?
— Обязательно!.. Велел подавать сам Трофимов… Этот не шутит.
Кирилл уехал. Я остался один.
У меня пока не было никакого назначения, не было ни желания, ни нужды кого-нибудь видеть. Я лежал, засыпал, пробуждался, вставал, ходил, снова ложился. О чем я думал весь этот день? Не знаю. О чем-то вспоминал, о чем-то рассуждал. Все было неясно!
Наступила апатия. Сердце не хранило ничего.
Кирилл приехал поздно, мы не успели сказать друг другу ни одного слова, — так он был утомлен, а у меня не было к нему никаких вопросов. Спросонья я только бросил:
— Кирилл?
— Я.
Рано утром он уехал снова, а к полдню вернулся, встревоженный, взволнованный, обеспокоенный и, не успев ввалиться в комнату, громко и нервно стал рассказывать пресекающимся голосом, все время проглатывая слюну и бестолково теряя слова:
— Ужасно. Ты не можешь себе вообразить… Надо сейчас же подумать!
Я вскочил.
— О чем ты? Что произошло?
Тогда, дернувшись, он топнул ногой и вскрикнул:
— Арестован Леонтьев!
— Что-о-о?
— Вот тебе и «что о-о».
— Где?
— В штабе.
— Откуда ты знаешь?
— Да ты-то только сейчас родился? Понятно, от Лучкова. Через Лучкова же мы узнали, что Урицкий спрашивал Леонтьева на допросе, ушел ли ты в Финляндию или еще обретаешься здесь. Конечно, Леонтьев ответил: «Не знаю». Тогда Урицкий спрашивает: «А что, Брыкин не может дать каких-нибудь показаний?..». Леонтьев опять: «Не знаю».