Тайна и кровь
Шрифт:
Но сейчас об этом не хотелось думать. В комнате Жени было уютно и тепло. Я обнял сестру. Вспомнилось детство.
Зимой мы играли в снежки, лепили снежную бабу. Хорошие были зимы!
Женя сказала:
— Ну, расскажи, как ты живешь. Что делаешь?
— Работаю… понемногу…
— Ты служишь?
Я ответил не сразу. Женя повторила свой вопрос. Что мог я ей сказать?
Она спросила:
— На что же ты живешь?
Я безмолвно вынул пачку и сунул ей в руку:
— Возьми!
Женя удивленно взглянула на меня. В ее голубых глазах мелькнул испуг.
— Откуда это?
В голосе звучала подозрительность. Это было понятно. Откуда у меня могли быть деньги? Кто и за что мне стал бы платить?
С полной и совершенной искренностью я мог бы рассказать Жене о моем сумасшедшем выигрыше. Мог и не смел. В моем сознании, в моей памяти этот выигрыш как-то неразрывно сливался с Новой Деревней, с ночной тишиной, с Елагинским парком. Этого нельзя было трогать!.. Об этом нельзя было вспоминать…
Удастся ли?
Нет, это никогда не уйдет из памяти, никогда не заснет моя бедная совесть!
Я сказал сестре:
— Не спрашивай меня об этом…
Ее рука задрожала. Она выронила деньги. Испуганно, вполголоса она сказала:
— Миша, я боюсь тебя.
— Глупая!
С широко раскрытыми, насторожившимися глазами она быстро шептала:
— Миша, Миша, как страшно! Миша, я вижу, я чувствую, что-то случилось… Что?
— Ничего не случилось.
— Ты скрываешь.
Я попробовал рассмеяться:
— Ты — трусиха и фантазерка.
Смех вышел неискренним. Женя вздрогнула, и вдруг из ее удивленных, испуганных, милых глаз ручьем потекли слезы.
Она крепко обняла меня, будто от кого-то защищая и пред кем-то оправдывая, положила мою голову к себе на грудь и ласково и настойчиво попросила:
— Не лги мне!
Что она думала? Что подсказывало ей сердце? В чем тайно она обвиняла меня?
— Слушай. Миша… Эти деньги грязные. Я не хочу к ним прикасаться. Я их сейчас брошу в печь.
— Ну что ж, бросай!
Я встаю, беру ее за плечи и, смотря ей прямо в глаза, говорю в упор:
— Даю тебе мое честное слово, что все эти деньги от первой до последней бумажки мною выиграны в клубе. Поняла?
Она бросается ко мне на шею, целует и все еще плачет. Успокаиваясь, чуть-чуть всхлипывая, укоряет:
— Зачем ты меня мучил? К чему эта таинственность?
Женя уходит. Сегодня она устроит дома роскошный обед.
Я остаюсь один.
На столе у Жени — массивный альбом. Я открываю его, перелистываю. На одной из фотографий — я и Женя. Чрез несколько страниц я — в форме юнкера Николаевского кавалерийского училища. Как все шло прямо, ровно, легко! Теперь все перевернуто, все погибло. За несколько месяцев я состарился, измучился и ослабел.
— Что будет дальше? — спрашивал я себя.
Мой прямой ответ был:
— Дальше будет трудней, сложней и опасней.
— Отступить? Махнуть рукой? Стать в стороне?
— Нет! Нет! Нет! Только не это! Только не малодушие!
В эти минуты я завидовал Леонтьеву. Вот у кого не могло быть никаких колебаний. Его душа никогда не износится, как и его кожаная куртка. Я начинал испытывать презрение к себе.
Как я смею задавать себе какие-то вопросы? Никаких вопросов, никаких сомнений, никаких колебаний!
Женя вернулась взволнованная, в каком-то нервном экстазе, горящая негодованием.
Раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, от гнева, она бросила покупки на диван и, не снимая шляпы, резко жестикулируя, заговорила раздраженно и зло:
— Ты слышал? Варташевский убит.
Я поднялся с кресла, взглянул на Женю и — не знаю, почему — бросил пустое и глупое слово:
— Разве?
— Ну да. Об этом весь город говорит. И в газетах много написано… Вообрази: Константин убит! Я не могу себе представить этого! Ах, какое подлое время.
Женя закинула руки назад и нервно заходила по комнате:
— Что же это такое! Кому Константин мешал?
Я молчал. Что мог я ответить ей на эти детские, искренние и страшные вопросы!
Вдруг Женя остановилась и, несколько раз топнув, выкрикнула:
— Любопытно было бы знать, какой это мерзавец мог поднять руку на бедного Константина…
Я внимательно посмотрел на сестру.
— Женя, не смей говорить о том, чего ты не понимаешь!
— Я не понимаю? Почему?
— Варташевский — предатель.
— Вздор. Не может быть!
— Он — предатель.
— Ложь. Он честен, смел и добр. Милый, дорогой Константин!
Женя низко опустила голову, задумалась, и в тусклом и онемевшем выражении ее лица я увидел последнюю, тяжкую безнадежность.
В тот же миг я понял все.
Я подошел сзади, обнял сестру, повернул ее голову к себе и спросил строго и нежно:
— Женя, ты любила его?
Она вскочила, вырвалась из моих рук и выбежала из комнаты. Я догнал ее на улице.
— Женя, я ухожу.
— Прости меня, я погорячилась.
Она берет меня под руку и тянет домой.
— Нет, я уйду.
— Я тебя обидела?
— Нет.
— В чем же дело?
Я целую ее в последний раз:
— Прощай!
XVII. Секретное совещание
Сиял солнечный зимний день. Золотые, розоватые полосы света ложились на снегу. В том году почти вся петербургская зима прошла без солнца, я все время над городом лежало тусклое, усталое серое небо.