Тайна и кровь
Шрифт:
— А впрочем… Это страшно, в сущности, только для вас одного. Вы сами скоро увидите, какую ловушку приготовили для себя.
— Возможно. Лишь бы не пострадала организация!
Низким, шипящим, укоряющим голосом, в котором слышались презрение и гнев, Леонтьев сказал:
— Что жалеть о погибшем. Организации — нет!
И эти два ужасных слова щелкнули по моему слуху, как плеть, и оглушили. Я вскрикнул:
— Как? Нашей организации нет? Что вы болтаете?
Подчеркивая каждое слово, он повторил:
— Нет, я не болтаю. И никогда не болтал. Но организации — нет. Она погублена. Все потеряно. Ее съел Варташевский и эта… его опереточная дрянь.
Я вздрогнул. Внутренний голос бросил мне:
— И твоя!
Зачем я ее не убил?
Леонтьев рассказывал:
— Разбиты центры. Выбиты лучшие люди. Нет Фрони. Нет Феофилакта…
— Что с Феофилактом?
— Убит.
— О, Боже мой! Но кто же мешал ему спастись из его квартиры вместе со мной? Разве мы не могли вдвоем уйти чрез эти поднимающиеся потолки? Разве я не говорил ему, что могу решиться на бегство только с ним? В чем дело? Почему он не скрылся?
— Вы его мало знали. Феофилакт, конечно, был прекрасным организатором. Но это был прежде всего личный мститель. Он искал кровавых встреч. И ведь вот, подите ж. Из каких схваток этот человек выходил живым! Да и тут он вел себя, действительно, героически: по этим чекистам он из двух револьвере выпустил несколько десятков пуль, уложил пятерых. Шестой уложил его. Феофилакт заставил их ломать двери. Потом, с двумя револьверами в руках, загородившись столом, держал им речь — выигрывал время… И, наконец, открыл стрельбу. Об этом Лучков рассказывал со всеми подробностями.
— Какой Лучков?
— Вы не знаете… Лучков поставлен организацией на службу в чека.
Леонтьев усмехнулся:
— Когда и вас судьба приведет туда, познакомитесь.
Какой ужас! Бедный Феофилакт! Я пошел рядом с Леонтьевым по Тучковой набережной и горестно испытывал такое чувство, будто потерял все на свете, сотрясается моя земля, я покинут всеми, и в эту минуту моя единственная опора и надежда — только он, этот человек в желтой коже, шагающий со мной по пустынному, серому тротуару.
Я напомнил Леонтьеву о моем заданий.
— Нет, вам не надо ехать в Финляндию… Теперь это излишне и рискованно. Ведь главной связью был Феофилакт. Теперь кончено. Повторяю вам: организации нет…
— Что же будет? Ведь нужно что-то делать…
— Да, нужно.
— Что?
— Создавать новую.
— Как?
— Бесстрашно, жестоко, не щадя ничего и никого.
Леонтьев задумался:
— Вот что… Завтра в 2 часа дня вы явитесь в гостиницу гвардейского экономического общества. Я вас встречу. Там состоится совещание.
— Слушаюсь!
Прощаясь, он докончил:
— Итак, до завтра. Хм… Так Варташевский нашел свой конец!.. Вот тут-то и вскроется тайна. Вы увидите, как его будут хоронить большевики!
— Да, будет интересно посмотреть на церемонию.
— Я там буду.
— И я.
Сжав мою руку, Леонтьев внушительно сказал:
— Вам не советую…
XVI. Тайна сестры
Все было ново, неожиданно и печально. Никогда еще я не чувствовал себя так сиротливо и одиноко, как сейчас. Мир опустел. Организации нет!
Леонтьев говорит, что можно создать новую, но я вижу, как он сам не верит в это. Да, все плохо…
Но строить нужно. Нельзя сидеть и молчать. Конечно, наше будущее мы будем строить на крови. Для меня это не страшно. Но я ощущаю другую опасность. Всем телом, сердцем, душой, мозгом я чувствую, как в этот мир входит новая мораль. Скоро все будет позволено.
— Стоит ли жить? — спрашивал я сам себя и твердо отвечал:
— Да!
Никогда еще я не был так глубоко убежден в своей силе, как в этот час серого зимнего дня.
Без раздумий, без слов, без вопросов я отдам мою жизнь по первому приказу. Но обидно и горько бросить ее без пользы, попасть в чека и там погибнуть от грязной руки трусливого негодяя или истеричного кокаиниста.
А это может случиться. Мария Диаман не простит и не забудет. То, что я сейчас на свободе, — простая случайность. Пока меня спасает только неизвестность. Мария Диаман не знает, где я живу.
А в самом деле, где я живу? Да, стал бродягой, и у меня нет ни крова, ни пристанища, ни родных.
А Женя?
Я вспомнил о сестре.
Может быть, мы с ней больше никогда не увидимся. Разве я могу ручаться даже за следующий час? Каждая минута мне грозит арестом и расстрелом.
Завтра — совещание. Новая организация меня может послать куда-нибудь в провинцию. Все стало неожиданным! Надо спешить! Я решил пойти к сестре.
Она не удивилась. Ее обрадованные глаза были спокойны. Мы встретились так, как будто условились об этом и ждали друг друга. Но уже первые слова Жени были тревожны. Гладя меня по голове, она говорила:
— Ах, Миша, если бы ты знал, как я беспокоилась за тебя!
— Это почему же?
— Разве для беспокойства нужны причины? Ах, милый, мы переживаем такое скверное время… Я боюсь…
— А ты не бойся.
— Мне все кажется, что с тобой должно случиться что-то неприятное… А меня никогда не обманывает предчувствие.
Бедная Женя! Дорогая моя сестра! Глупая, глупая девочка! Я пришел к ней, ища успокоения, отдыха, тепла, а Женя каркает мне, пророча темный и злой конец.
Как это странно! Чем женщина искренней, тем она беспощадней. Зачем Женя говорит мне о своих предчувствиях? Как будто я сам не вижу, что хожу по краю бездны и неизбежно скачусь, сорвусь и полечу вниз.