Тайна и кровь
Шрифт:
Но этот день был хорош. Красота зимних переливов снега, прозрачных конусообразных ледяных сосулек, огневеющих золотых крестов на церковных куполах наполняли душу бодростью и, казалось, обещали радость.
Я шел по Конюшенной. В приподнятом настроении я чувствовал, как в моем сердце тихо загораются смутные, но успокаивающие надежды.
Не было ни тревоги, ни изнеможения, ни головной боли. Только от времени до времени мучительно всплывали воспоминания о сестре, о вчерашнем дне, о ее горе.
— Сомнений нет. Она любила Варташевского. Черт знает что!
Все неразрешимо сплелось вокруг меня, связалось в сложный и тугой узел.
Я рассуждал:
— Рано или поздно Женя узнает имя убийцы. Не теперь, так потом. Такие акты политической мести не могут быть схороненными навсегда. Тайна, стоящая на страже крови, раскроется сама и заговорит.
Предо мной вставал вопрос:
— Открыться Жене, или пусть будет все так, как угодно случаю?
— А впрочем, — спрашивал я себя, — чем ты смущен? Разве Женя не поймет тебя? Ведь так все ясно! Конечно, я сам должен посвятить сестру в эту тайну. Она оправдает и простит.
Но тотчас же другой голос говорил мне:
— Она никогда не оправдает, не забудет и не простит.
С Конюшенной я свернул в переулок, стал всходить по лестнице гостиницы. На площадке стоял Леонтьев и протягивал мне руку:
— Очень рад, что вы пришли раньше. Пойдемте в номер.
Мы сели.
— Сейчас начнется совещание, — сказал Леонтьев. — Я придаю ему самое серьезное значение.
— Мы все должны в него верить.
— Да, если что-нибудь выйдет, то только отсюда.
— Большое собрание будет?
— Нет. Думаю, что человек 11.
— Мало…
— Для начала довольно. Сейчас громоздкие организации рискованы. Вы сами видите, что предательство — на каждом шагу. Большевики даже не скрывают своих агентов… Читали, какой шум они подняли по случаю смерти Варташевского?
— Да.
— И слова-то какие!.. «Наш герой»… «Пролетарский летчик»… «Изменнически пал от подлой руки предателя»…
Это мы-то с вами — предатели, а Варташевский с чекистами — люди чистой совести! Недурно?..
— Когда похороны?
— Завтра.
— Я пойду.
— Еще раз говорю вам: не делайте этого.
— Тянет.
— Понимаю… Знакомое чувство…
Мы перешли в другой номер. Он был гораздо больше первого. Собрались все. Действительно, в комнате было 11 человек.
Я сразу же обратил внимание на сухого бритого блондина. Он был красив. В его голубых глазах светился холод.
Это был известный Рейнгардт.
Он оглядел присутствующих и спокойным, металлическим голосом, отчеканивая слова, будто рапортуя, начал свой доклад.
— Я должен, господа, познакомить вас с общим положением дела. Не надо ничего прикрашивать! Мы разбиты. Один из самых замечательных наших работников погиб. Я говорю об английском капитане Фрони. Это — огромная потеря! Связи разрушены. Но, главное, у нас нет денег, а без них организация не может существовать. Словом, печально. Вопрос прост и категоричен: или мы должны бросить начатое дело и разойтись в разные стороны, каждый своей дорогой, или создать теперь же новую организацию.
Слова Рейнгардта звучали, как похоронный мотив, как неумолимый приговор судьбы, как укор и вызов. Омрачились лица, задвигались люди, у всех участников почувствовалась нервная напряженность.
После этой коротенькой речи Рейнгардта слово взял Грушин, молодой шатен, подстриженный ежиком. Наклонившись к самому уху, Леонтьев шепотом объяснил мне:
— Это — представитель немецкой группы. Он — от Бартельса.
Так вот кто это! И мне тотчас же вспомнилась высокая, плотная фигура советника немецкой миссии в Петербурге.
— Просим!
Грушин начал:
— Да, многое изменилось совсем неожиданно. После убийства Мирбаха немцы решили изменить весь свой план. И если прежде была надежда на то, что они войдут в Петербург, то теперь об этом надо забыть. Этот план оставлен. Волею судьбы мы должны сами выступить на борьбу с советской властью. Но мы также обязаны помнить, что мы одни и в данный момент, при настоящих условиях, ни с одной стороны не имеем права ждать никакой поддержки. Так, господа, и запомним.
Как бы подхватывая на лету эти слова, продолжая мысли Грушина, теперь угрюмо заговорил замкнутый и спокойный, всегда молчаливый Трофимов:
— Никакой поддержки нам и не нужно.
Кто-то громко заметил:
— Как же это так? Значит, выступать на «ура»? Неужели же вся наша сила — вот в этой горсточке из 11 человек? И это все?
Трофимов смерил говорившего тяжелым взглядом:
— Да. Нам никакой поддержки не нужно. Ниоткуда. Мы — одни. Это лучше. И чужих денег нам тоже не нужно. Мы обойдемся без посторонней помощи. Сами! Во всеуслышание я объявляю всем вам, а вы запомните: будет сердце — будут деньги. Нам важно иметь не пособие со стороны. Нам нужна смелость! У нас должна быть сплоченная группа храбрых и решительных людей. Кто не чувствует в себе силы, пусть уходит. Мы обойдемся без него. Для нашей организации слабые — только обуза. Словом: сила и смелость!
Леонтьев сказал:
— Конечно, это так. Понятно, уступчивые души — не для нас. Но все-таки я не могу согласиться с теми, кто утверждает, будто нас достаточно и организация будет значительна при наличии каких-то 11 человек. Какой бы смелостью ни обладали мы, нас могут раздавить. Наконец, мы сами можем надорваться в борьбе. Нужны еще люди…
Трофимов ответил сразу:
— Люди будут.
— Откуда?
— Я дам.
— Тогда другое дело.
— Да, я дам сильную группу. За нее поручусь.
— Сколько человек?
— Не менее двадцати.
— Не мало?
— Довольно.
— Кто такие?
Трофимов обвел присутствующих глазами и уверенно сказал:
— Моряки.
— Дай Бог!
— Бог уже дал. Но нам нужны не только смелость, неуступчивость, решимость — нам необходимы не только люди, не только сплоченная и твердая группа. Нам необходим главарь, распорядитель, командир.
— С чего же начинать?
Не поморщившись, не дрогнув ни единым мускулом лица, Трофимов выговорил: