Тайна и кровь
Шрифт:
Мы зашагали по комнате. Наконец, я воскликнул:
— Надо идти на все, но Леонтьева спасти — во что бы то ни стало.
Мы стали думать.
Лихой человек Кирилл — лихой человек и плохой советчик. Его проекты были дерзки и смешны. Какой детской романтикой веяло от этих предложений:
— Напасть на чека!.. Отправить делегацию!.. Заявить протест!.. Убить Урицкого.
— Нет, Кирилл. У тебя — большое и смелое сердце, но насчет этого — я постучал по лбу — не богато.
— Ну, так изобретай сам.
У меня созрело
— Я думаю поступить так… Сначала переговорю с Урицким. Конечно, по телефону. Из разговора будет ясно, серьезен ли арест Леонтьева, или нет… А там посмотрим.
У Кирилла загорелись глаза:
— А ведь и верно! Молодец же ты!
Я оделся и вышел. Первая мысль была:
— Откуда говорить по телефону? Ни из аптек, ни из магазина, ни из частных квартир нельзя было: во-первых, услышат, во-вторых, зачем навлекать подозрение на неповинных ни в чем людей! Откуда же?
Я вспомнил.
Когда-то мне приходилось звонить по общественному телефону в Пассаже. Хорошо, если уцелел!
Я взял извозчика.
Гулко раздавались мои шаги по пустому, каменному, обнищалому и холодному, когда-то многолюдному Пассажу. Какое счастье! Телефон работал. Я соединился:
— Попросите по телефону председателя чрезвычайной комиссии.
Отвечают:
— Сейчас.
Вслед за этим:
— Говорю я.
— Кто?
— Урицкий… Кто у телефона?
— У телефона — секретный сотрудник главного штаба петроградского военного округа Брыкин.
В телефон говорить иронический голос Урицкого:
— Какой, однако, у вас громкий титул!
Я с достоинством парирую:
— Титул дан рабоче-крестьянской властью.
— По какому поводу вы звоните ко мне?
— В штабе мне сказали, что арестован Леонтьев и вы ищете меня.
— Ну, и что ж?
— А так как я знаю, что за мной никакой вины нет, я и звоню сам.
— В таком случае, приезжайте. Я велю вам выдать внизу пропуск.
Тогда я задаю лукавый и многозначительный вопрос:
— Скажите, товарищ Урицкий, брать ли мне с собой одеяло и туалетные принадлежности.
— Незачем. Можете не брать. Будете выпущены сразу.
В раздумье я выхожу на Невский.
— Чем я рискую? Ничем и всем! Кого разыскивают? Только Зверева. Да, он действительно убил и Томашевского, и полковника-летчика Константина Варташевского… Да, Звереву с Урицким встречаться не следует!.. Но Брыкин?.. Кто знает Брыкина? Кроме убитого Феофилакта, это известно одному-единственному человеку — Леонтьеву. Он один хранит тайну о том, что Брыкин и есть тот самый Ззерев, который…
Еще раз я спрашиваю самого себя:
— Значит, идти?
И отвечаю:
— Без сомнения, потому что теперь уже нельзя не идти. Ведь не Зверева уже, а теперь именно Брыкина ждет в эту минуту Урицкий.
Сажусь в трамвай. Доезжаю. Вхожу
— Проходите в приемную!
По двухъярусной лестнице с железными перилами подымаюсь во второй этаж, открываю дверь: я — в середине коридора. Предо мной — приемная бывшего петербургского градоначальника, теперь это — тоже приемная, но уже не градоначальника, а председателя чрезвычайной комиссии.
Рядом с ней — угловая дверь, ведущая в кабинет Урицкого.
Приемная наполнена людьми, и, скользнув взглядом по лицам, я ясно ловлю на них нечеловеческий ужас, животный страх, робкие надежды, рабскую покорность и трепет, трепет.
Я подхожу к дежурному чекисту и называю себя:
— Брыкин!
— Сейчас.
Меня проводят в угловой кабинет.
И сразу я узнаю рыжего человека с наблюдательными, прищуренными глазами, колюче смотрящими из-за больших золотых очков. Рядом за столом сидит другой. Я его не знаю.
Урицкий откидывается на спинку кресла.
XX. В кабинете Урицкого
— И до сих пор я все помню так, как будто это случилось вчера. В жизни бывают неизгладимые впечатления, незаживающие раны. Есть неизлечимые потрясения нервов.
Скажу вам больше: чем дальше отходит от меня этот день, когда я переступил порог чека, тем отчетливей становится вся эта картина, эти мгновенные переживания, это смешение чувств испуга, дерзости и приговоренности. Всякий раз при воспоминании об этом мое сердце сжимается и бьется взволнованно и часто. Представьте себе, сейчас я многого не понимаю в самом себе:
— Как мог я решиться на это свидание с Урицким, войти в берлогу зверя и захлопнуть за собой дверь? Кто в мире добровольно устраивает себе западню? Никто! Простите меня, если и сейчас, рассказывая вам об этих часах, я не сумею скрыть мое волнение…
Стол Урицкого стоял прямо передо мной, внутри, у стены, в углу, освещенный окном. Заслоняя второе окно, за другим столом сидел спокойный человек неопределенной наружности. Это был следователь чека по особо важным делам.
Зеленые глаза Урицкого пронизали меня сквозь блестящие стекла золотых очков, и в этом взгляде таился хитрый и хищный зверь. По всем его мягким и цепким ухваткам я сразу почувствовал, что он готовится к прыжку и сейчас бросится на свою жертву. Жертва — это я.
Я набрал воздуха, как это бывает с человеком, кидающимся в морскую глубь… Сзади меня закрывается дверь… Я делаю общий поклон. Молчаливо и вежливо они отвечают тоже поклоном. Жестом руки Урицкий приглашает меня сесть. Я опускаюсь на стул против следователя.
Две пары внимательных, настороженных, сверлящих глаз впиваются в меня, будто разрывая преграды и заглядывая в самые сокровенные тайники моей души.
Урицкий произносит:
— Ну, вот и отлично… Как вы скоро пришли! Должно быть, спешили?