Тайна Санта-Виттории
Шрифт:
В тот день они: принялись копать землю вокруг склепа семейства Малатеста на кладбище за городской стеной.
Жители Санта-Виттории многому научились, глядя на то, что творилось с капитаном фон Прумом. Он стал для нас как бы живым уроком, и по сей день, когда кто-то мечется, пытаясь совершить невозможное, мы говорим, что «он вылитый фон Прум». Мы тогда этого не понимали, а вся его беда заключалась в том, что он не мог примириться с поражением. Так уж он воспитан, сказал Роберто.
Мы, например, если не можем получить того, чего хотим, — а это случается повседневно, — убеждаем себя, что нам оно вовсе ни к чему. И даже начинаем презирать то, чего добивались, — плевать-де нам на это. А ведем мы себя так потому, что не хотим быть смешными. Право же, смешно стремиться к недостижимому, а в таком городе, как Санта-Виттория, единственное, чем можно иной раз похвастать, — это тем, что ты не смешон.
А фон Прум был смешон. Он просто не мог поверить, что его метод не дал результатов и он до сих пор не нашел вина; не мог поверить, что даже такие, как он, иной раз терпят поражение, и потому не в состоянии был остановиться.
Он очень изменился за эти пять дней. Меньше чем за неделю постарел на десять лет. Он не ел и не спал и худел на глазах; красивое и правильное лицо его выглядело теперь не красивым и правильным, а старым и изнуренным — казалось, он стареет с каждой минутой. Форму он себе шил всегда по заказу, и теперь, когда он похудел, мундир висел на нем как на вешалке.
— Если он протянет еще неделю, — заметила Констанция Пьетросанто, которая на него стряпала, — то умрет от старости.
Тут мы забеспокоились — не столько за него, сколько за себя. Если под бременем забот немец лишится рассудка, расплачиваться за это будем мы. И вот мы принялись изо всех сил ублажать его, чтобы он мог спать и есть. Когда кому-нибудь перепадало что-либо вкусное, это мгновенно вручали Констанции, чтобы она сварила или изжарила ему. Констанция стряпала для немца как для малого ребенка: немножко свежего салата, зеленый горошек с тертым сыром, голубиные яйца, лягушачьи лапки, живую форель, пойманную в Бешеной речке и принесенную прямо в ведерке, зайца, у которого хватило ума спуститься с гор в виноградники; поскольку стоял конец октября и певчие птицы перелетали на юг, ловили сетями зябликов, диких канареек и соловьев, а потом жарили их в кипящем оливковом масле, так что крошечные косточки хрустели на зубах. Но капитан фон Прум смотрел на блюдо с зябликами и плакал от жалости.
— Он сейчас как механический волчок, который завели до отказа, — предупреждал Баббалуче. — Один лишний поворот ключа — и пружинка лопнет. И тогда этот сукин сын сорвется — не остановишь.
Капитан теперь все время что-то писал: заметки для себя, наставления солдатам и письма, которые, он однако, не отсылал.
«Они хотят, чтобы я вел себя как варвар, а я не желаю, — написал он кому-то, возможно брату Клаусу
Культурные нации не должны прибегать к таким методам. Я останусь верен себе».
Вместо жестокости он решил прибегнуть к подкупу. К концу четвертого дня он созвал своих солдат.
— Что у здешних людей вызывает наибольшее раздражение? — спросил он их.
— Мы, герр капитан, — сказал рядовой Гётке. Капитан пропустил его слова мимо ушей. У здешних людей, сказал капитан, наибольшее раздражение вызывает гора. Из-за этой горы, сказал он, мы и бедны, она губит нас, она крадет нашу молодость и наши силы. После долгого трудового дня мы вынуждены лезть на крутую гору, снова и снова вступать в единоборство с этим нашим извечным врагом.
— Что же мы могли бы им предложить? — И капитан оглядел своих солдат с победоносной улыбкой, первой улыбкой, которую они видели на его лице за много дней. — Мы предложим им средство одолеть гору.
И вот немцы выкатили мотоцикл с коляской и поставили его в центре Народной площади и предложили людям посидеть в коляске, и посидеть в седле, и даже почувствовать всю мощь машины, когда заведен мотор и мотоцикл сотрясается под тобой.
— Посмотрите на них, — сказал капитан фон Прум. — Они преклоняются перед этой машиной. Как они хотят, как жаждут ее, они ждут не дождутся, когда стемнеет, чтобы под покровом темноты прийти и рассказать нам свою тайну.
Все было сделано для того, чтобы облегчить нам эту задачу. В тихих темных переулках были расставлены солдаты, а задняя дверь дома, где жил фон Прум, и дверь в Кооперативный винный погреб были оставлены открытыми. Но никто не пришел.
И дело тут не в том, что победила добродетель, хотя очень было бы приятно изобразить все так. Подкуп — хорошее оружие, когда имеешь дело с людьми, у которых ничего нет. Раз уж лесть способна в этой стране открыть многие двери, значит, это может сделать и подкуп — все дело только в цене. Были такие люди в нашем городе, которые легли спать в ту ночь, обливаясь потом и мечтая о том, как они будут на мотоцикле взлетать вверх по горе, проносясь мимо своих согбенных братьев, а потом сидеть на площади, ковыряя после ужина в зубах, в то время как остальные едва успеют добраться до дома и развести огонь, чтобы подогреть себе ужин.
Капитан всю ночь провел в темноте у двери, но никто не пришел к нему.
— Ничего не понимаю, — сказал он утром фельдфебелю Траубу. — Просто ничего не понимаю.
Трауб промолчал, но он-то знал, в чем дело. Предложенная взятка была мала. Ведь вместе с ключом от мотоцикла можно было получить саван и гроб.
— Предложение-то мы сделали хорошее, — заметил Хайнзик, обращаясь к фельдфебелю, — но только нужен еще полк солдат, чтоб охранять владельца.
— Сегодня он применит силу, — сказал кто-то из солдат.
— Сегодня он проломит несколько черепов, — согласился Хайнзик. — Ничего другого ему не остается. И когда он возьмется за это, я уж знаю, кого мне хотелось бы заполучить. Дали бы мне этого каменщика — Баббалуче.
— Нет, нет. Лучше другого, большеглазого, который солдат. Который еще так смотрит на тебя.
— Туфу, — сказал фельдфебель Трауб. — Да, надо бы взять его.
— И ее, — сказал Хайнзик. — Ту, что смотрит на тебя так, точно ты дерьмо.
Шли пятые сутки, и после полудня, как и ожидали немцы — да и мы тоже, — из Монтефальконе прибыл нарочный. Он привез два письма, и оба они хранятся в архивах города.
Одно было от брата капитана — Клауса. Собственно, даже не письмо, а открытка, в верхнем углу которой черным карандашом было нарисовано как-то уж очень по-детски темное крыло.
«Ангел смерти призывает меня, и я лечу к нему. Прощай, Зепп, брат мой».
Вместо подписи стояла одна буква «К».