Тайна Санта-Виттории
Шрифт:
Другое послание было из канцелярии полковника Шеера.
«Сезон охоты окончен.
Завтра к закату либо давайте свою добычу, либо являйтесь сами».
Подписи не было. Капитан перечел оба послания по нескольку раз, затем положил в свой архив. После чего он достал рукопись «Бескровной победы» и разорвал каждую страницу на мелкие кусочки — одну за другой, потом сжег их, а потом заплакал. Было еще светло, когда он пролил первую слезу, и плакал он до тех пор, пока не стемнело, — даже на другом конце площади слышно было, как он плакал. Он плакал о брате, но прежде всего о самом себе, и, услышав эти рыдания, мы испугались, потому что человек, который плачет, способен на любое зло.
В дневнике капитана в тот вечер появилось пять записей. И мы предлагаем их вашему вниманию такими, как они есть. Никто у нас здесь не видит в них никакого смысла — все только гадают, но наверняка найдутся люди поумнее нас, которые разберутся в этом. А здешние жители почти все считают, что фон Прум — в ту пору, во всяком случае, — был не в своем уме.
«1. ГАМЛЕТ УМЕР.
2. Я решил присоединиться к старине Фрицу.
3. «Глубоко в природе всех избранных рас таится хищный зверь — белокурая бестия, который жадно алчет схватки и победы».
Ницше прав.
4. Вопрос: Что есть бог?
Ответ: Бог — это немецкий ефрейтор.
5. В последний раз попытаюсь подкупить Бомболини и горожан. Куплю их страхом».
Написав это, фон Прум, должно быть, сразу вышел на улицу. Он пересек площадь, подошел к винной лавке, что напротив дома Констанции, и, не дожидаясь, пока кто-нибудь выйдет к нему, даже не постучав, взбежал по лестнице и распахнул дверь в комнату Бомболини; тот лежал в постели, а Роберто сидел возле него. Капитан был очень возбужден. Он улыбался, хотя в его глазах все еще стояли слезы.
— Я спортсмен, — выпалил капитан.
Бомболини лишь молча смотрел на него. Мы здесь понятия не имеем, что такое спортсмен.
— Честная игра — это мой принцип, и я твердо соблюдаю правила. А на все, что здесь происходит, я смотрю как на игру.
Молчание.
— По-моему, мы с тобой хорошо сыграли. Мы старались честно относиться друг к другу. Надеюсь, ты с этим согласен.
— О да, — сказал Бомболини.
— Но мы не намерены проигрывать, — сказал фон Прум. — Ни бог, ни закон не позволят нам проиграть.
Молчание.
— А игра уже подходит к концу. И судья держит свисток у рта. Вы не выиграете — надеюсь, вам это понятно, — но вы можете спасти себя от страшного поражения.
Снова наступило молчание — такое долгое, что Бомболини почувствовал: надо что-то сказать.
— Я никак не пойму, о чем вы говорите.
— Прекрасно ты все понимаешь, и сейчас я сделаю последний ход. Где вино? — Фон Прум присел было на край кровати, но тут же вскочил. — Или, может, ты сыграешь со мной? — обратился он к Роберто.
Роберто отрицательно покачал головой.
— Прекрасно. Значит, быть по сему. — Он приложил руку ко рту, словно хотел всунуть в него что-то: мы ре шили, что он, видно, мысленно поднес к губам свисток, про который говорил.
— Игра окончена, — сказал капитан. — Я сделал все, что мог. Я честно играл. И руки мои чисты.
Он произнес это с явным облегчением.
— Не забудьте: до самого конца я давал вам возможность избежать беды, Капитан Бомболини. — Он впервые почтил мэра, употребив этот титул. — Завтра сюда прибудут другие люди.
Фон Прум повернулся и вышел из комнаты — мы видели, как он упругим, стремительным шагом пересекал площадь, направляясь к дому Констанции. Его словно подменили. Примерно через час мы услышали, как взревел мотор мотоцикла, и капитан фон Прум покинул Санта-Витторию.
— Надо мне вставать, — сказал Бомболини. И попросил Роберто оставить его на время одного, а жене передать, чтобы она принесла ему одежду.
Когда Роза Бомболини вошла с одеждой к нему в комнату, он уже вылез из постели.
— Ты слышала, что он сказал? — обратился к ней Бомболини. — Так что лучше уходи из города, прежде чем вернется капитан.
— Нет, — заявила Роза Бомболини. И стала помогать ему одеваться.
Все тело у него болело, он с трудом мог разогнуть спину, хотя били его только по лицу.
— Если ты сумел это вынести, — сказала Роза, указывая на его лицо, — то и я сумею.
Она стояла перед ним, скрестив на груди крепкие, могучие руки.
— Ты, значит, все-таки жалеешь меня? — спросил он.
— Нет, — сказала она, хотя понимала, что делает ему больно.
— Неужели даже в такое время ты не можешь сказать мне что-то доброе, хорошее?
— А по-твоему, я должна теперь жалеть тебя, потому что у тебя лицо расквашено, точно на него наступил мул?
Бомболини вздохнул — ему было тяжко и от усилий, которых потребовало от него одевание, и от ее слов; потом он положил руку на ее сильное плечо и попросил помочь ему сойти вниз.
— Ну, а когда-нибудь ты жалела меня? — Ему трудно было заставить себя продолжать, но он все-таки спросил: — Ты когда-нибудь… — Слова не шли у него с языка. — …Любила меня?
— Сама не знаю, — сказала Роза. И отвернулась. — Было, наверно, такое время. Но потом ты стал шутом, а женщины не любят шутов.
— Да, такие, как ты, не любят, — сказал Бомболини. — Завтра кого-то из нас убьют. И ты знаешь, что убить могут и меня.
— Это не значит, что я должна говорить тебе неправду, — сказала она.
— Да. Этого от тебя ждать не приходится, — сказал Бомболини.
Они вышли в помещение, где стояла винная бочка; Бомболини прислонился к ней и попросил дать ему стаканчик вина.