ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
– Извольте. Потому что это не просьба, а безоговорочный приказ. Даже шантаж. Укусит он меня! Да что вы тут раскомандовались, собственно! Тоже мне дешевый шантажист нашелся!
– Ах, извините! Виноват, виноват! – Цезарь Иванович обладал свойством трусливого мужа, воспитанным годами семейной жизни: под воздействием даже легкого, брошенного вскользь упрека тотчас становиться угодливым, рассыпающимся в любезностях, готовым выполнить любое требование. – Больше я себе такого не позволю. Ни-ни. Приказывайте вы, а я покорно подчинюсь, любой приказ - выполню. И, заметьте, -
– Да не охотник я приказывать. Впрочем… - Тут я задумался: почему бы и не воспользоваться предоставленной мне столь редкой возможностью. – Раз вы сами об этом просите, приказываю немедленно вернуть ключ Софье Герардовне. Слышите? Немедленно!
– Как?! – Цезарь Иванович оперным жестом прижал к груди обе руки.
– Признаться в воровстве?! Она меня запрезирает и никогда не простит. Она же учительница, педагог, воспитатель – в гимназии преподает. Для нее моральные принципы превыше всего.
– Признаваться не обязательно. Еще не хватало, чтобы все во всем признавались. Даже в гимназии. Можно что-то изобрести, присочинить… якобы ключ случайно оказался у вас в кармане. Или вы где-то его нашли и поспешили вернуть.
– Где я мог найти?!
– Мало ли! На улице, во дворе, у нее перед дверью. Где человек может обронить ключ!.. Софья Герардовна будет вам только благодарна. Наверное, она уже хватилась, что ключа на месте нет. Всполошилась, перепугалась – вот и успокойте ее, бедняжку.
– Как-то это странно, ей богу. Уж лучше явиться с повинной и честно признаться. – Цезарь Иванович поставил баул на пол, расстегнул плащ, откинул капюшон, выпрямился и расправил плечи, готовясь к честному признанию.
– Экий вы, однако… - усовестил я его за благородный, но не совсем своевременный порыв.
– Ну, признавайтесь, если есть охота. Только в любом случае ключ надо вернуть.
– А может, мы спрячем архив и тогда?..
– Повторяю еще раз, немедленно! Вернуть, а потом вежливо попросить разрешения им воспользоваться. Так принято среди порядочных людей, к тому же облеченных доверием. Про железную перчатку вам рассказали!
– Ну, рассказали…
– Вот и соизвольте вернуть ключ.
– Вас не переупрямишь. Уж если коготками-то вцепились, за жабры взяли, то не выпустите, - произнес он так, словно и сам не преминул бы при случае кого-нибудь взять за жабры.
– И еще приказываю, - возвысил я голос, - возлюбить меня, как прежде. Да, перебивать, цепляться, вредничать, спорить, не соглашаться. Ну, если не возлюбить, то, во всяком случае, относиться по-дружески. По-товарищески. По-братски. В духе нашего устава. Я ведь тоже стараюсь ради общей пользы, себя не жалею, хотя иной раз и стоило бы пожалеть-то. Ведь не молод уже и со здоровьем неважно…
Цезарь Иванович проникся моими словами и решил напомнить, какая у него широкая и щедрая душа.
– Нет, никакой дружбы. Я вас по-прежнему люблю. Обожаю. Хотите, расцелую? Удушу в объятьях? – Ему нравилось иногда, под настроение ударить шапкой оземь, изобразить нечто этакое, цыганское.
– О нет, избавьте. – Я проворно отпрянул и увернулся.
– Экая у вас натура, однако, необузданная. Но все же душить не надо. Платонически любить вы не можете? На почтительном расстоянии?
– Как скажете. Могу и на расстоянии, хотя это скучно, а я последнее время и так очень скучаю. Хандрю. Сплин у меня, как говорят англичане.
– Скучаете? Вот это новость! – воскликнул я, не скрывая того, что иная новость может и разочаровать.
– А как же наше общество, наши собрания, встречи? Разве они не развлекают вас, не радуют, не воодушевляют?
– Только ими и спасаюсь, господитыбожемой. Но мы собираемся не так уж часто. Это как праздник. Отшумел и нет его – улетучился, фьюить. – Он сопроводил свои слова тем, что щелкнул пальцами и слегка присвистнул.
– А дальше – все та же глупая, бессмысленная, однообразная и скучная жизнь. Стоптанными тапками по полу шарк-шарк. Подошвы прилипнут – чмок-чмок.
Сказанное отозвалось во мне чем-то до боли знакомым.
– Не жизнь, а существование… - произнес я загадочно, ожидая, что он на это ответит.
Он подхватил:
– Вот именно! О, как вы правы! Попали в самую точку. Вообразите: жена варенье варит и пенки снимает. Желая меня ублажить, ложечкой зачерпнет – и мне в рот. Мне же и рот открыть не хочется, такая гнетет тоска. Так и стою столбом, со сжатыми, перепачканными пенками от варенья губами. А она за мое упрямство еще и той же ложкой мне по лбу – хлоп! Ну, и потекло. Брызги – по всей физиономии, платком не ототрешь. Семейное счастье!
– Не позавидуешь вам. Хотя – и позавидуешь. – Я вздохнул о чем-то своем, глубоко запрятанном, потаенном.
– Чему же завидовать?
– Все-таки жена, знаете. К тому же варенье… Мне вот никто ко рту ложку не поднесет.
– Нет, скучно ужасно. Потому-то и слухам этим я даже рад, признаться. Все как-то веселее. Какое-то движение, перемены, жизнь. – Цезарь Иванович явно почувствовал, что слова его не слишком убедительны, замолчал, а через минуту воскликнул: – Впрочем, не верьте мне, не верьте. Я так говорю, чтобы себя успокоить. На самом деле я очень боюсь. Очень-очень. До медвежьей болезни.
– А я и не верю, - ответил я с печальной улыбкой, словно его признание не открыло для меня ничего нового.
Глава седьмая. В ней рассказывается о волшебных свойствах ликера, присланного моей сестрой, и ее таинственном исчезновении.
Дождь не стихал, а лишь на время редел и ослабевал, пригибаемый к земле, словно доска качелей, один конец которой вместе с седоком опускается вниз, зато другой взлетает вверх: так же и дождь, ослабевший вблизи, казалось, усиливался вдали и превращался в сплошной, шумный ливень. Или, наоборот, вдали замирал, становился почти неслышным, невнятно лепечущим и неразличимым (верх качелей снова обернулся низом), зато под окнами шумел, погромыхивал, стучал в колотушку, будто подвыпивший сторож.