ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
– Подождите, подождите… - Я тоже не отводил глаз, пытаясь что-то прочесть в его взгляде. – Кажется, я догадываюсь. Сестра вам вскружила голову!
Цезарь Иванович вздохнул и опустил глаза.
– Это можно выразить иначе. Я, как безумный араб, как бедуин…
– Нельзя ли без риторики?
– Пожалуйста, если вам угодно. Я давно и безнадежно влюблен в вашу сестру Еву. Из-за этого я похищаю на почте ее письма, адресованные вам. Лишь только почтмейстер отлучится или задремлет… Между прочим, с тех пор как в доме появились эти письма, у нас удвоились урожаи яблок, крыжовника и малины. Ведрами собираем. Чудеса! – Он помолчал и добавил: - Если бы не ликер, я бы, наверное, в этом никогда не признался. Унес бы эту тайну с собой в могилу.
Но я уже не слушал, что он там бормочет, захваченный его главным признанием.
–
– А я-то теряюсь в догадках, почему сестра мне не пишет!
– Не беспокойтесь, я все верну в целости и сохранности. Письма у меня с собой: я намеренно их захватил. Ровно двенадцать – все они тут. – Он похлопал себя по карману.
– Должен вам сообщить, что самих писем я не вскрываю. Для меня достаточно лишь адреса, написанного ее рукой. Правда, одно письмо я распечатал. Не удержался и распечатал. Хотите прочту?
– Сделайте милость.
Цезарь Иванович достал из кармана изрядно помятый конверт и стал читать:
– «Между замшелыми плитами мелькают юркие ящерки с раздувающимся зобом, на двойные перила низкой решетчатой ограды, опоясывающей террасу по окружности, садятся райские птицы, роняя изумрудного цвета перья и оставляя легкие пушинки. И прозрачная сень из экзотических, благоухающих, дивных растений, поддерживаемых деревянной решеткой, не позволяет слишком припекать солнцу. И не беда, что – если присмотреться, – райские птицы окажутся обыкновенными горлинками и голубями, воркующими от любовной истомы (но среди них есть и соловьи – хоть и серые, невзрачные, но скоро они запоют!), а растения – плющом или диким виноградом. Все равно они - необыкновенные, и мне среди них несказанно хорошо, тем более что на меня смотрят заснеженные великаны - небывалой голубизны горы, увитые понизу молочно-алым туманом и поросшие пятнистым, тигриной окраски бамбуком».
– Поросшие бамбуком горы. Откуда там в Гоа? Впрочем, почему бы и нет. А дальше?
– Извольте. Дальше она пишет о пантерах: «А если взять схваченную по окуляру золотым ободком подзорную трубу с фиолетовым мерцанием выпуклых стекол, то можно заметить, как среди бамбука прячутся пантеры, ягуары и леопарды. Хотя, собственно, они и не прячутся (это уж я так, по привычке), а свободно разгуливают, царственно выгибая спины, поскольку на них здесь не охотятся и сами они никого не преследуют, не выпускают острые когти, не рычат и не показывают с угрожающим рыком оскаленные клыки. Лишь тихонько мурлычут, как все кошки, и старательно вылизывают себя, прихорашиваясь и наводя столь неотразимую красоту». И тут еще на полях вписано. – Цезарь Иванович сощурился, разбирая мелкий, бисерный почерк: - «Кладут головы на колени отшельникам, сидящим перед своей хижиной на сухом бревне, и смотрят им в глаза с любовью и мудрым всепониманием, возможным лишь между зверем и человеком»
– Не эта ли пантера писала мой адрес под диктовку сестры? – спросил я, особым оттенком голоса предлагая воспринимать как шутку столь невероятное предположение.
– И что же там еще?
Цезарь Иванович не отозвался: он смотрел на меня со страхом, словно я, сам того не подозревая, только что открыл ему ужасную тайну.
– Пантера – под диктовку? Вы не оговорились?
– Да пошутил я, пошутил. Что еще она пишет?
Он с трудом успокоился и продолжил:
– Еще о бабочках: «А какие огромные, волшебно прекрасные бабочки порхают надо мной, показывая златотканый, парчовый узор своих крыльев! Одна из них опустилась на ложку в стакане и, перебирая лапками, шевеля усиками, вожделенно устремилась к ломтику лимона, надеясь удовлетворить любопытство и живейший светский интерес к нему, усиленный тем, что на лимоне сохранились столь лакомые для сладкоежки крупинки сахара».
– Поистине там в Гоа какой-то чудесный, небывалый, сказочный мир. Разумеется, если она не преувеличивает, а такая склонность у моей сестрички есть. Недаром в детстве ее все звали врушкой, а отец ласково называл выдумщицей. Впрочем, он и сам мечтал побывать в Гоа, и на его картах это место было обведено особым голубым кружком. Голубой – поскольку этот цвет для отца был самым главным в метеорологии, небесным или даже сакральным.
– Да, я помню эти карты, развешанные у него на стенах. О, я благоговел, преклонялся перед вашим отцом! Я терял дар речи, когда он ко мне обращался! Я не знал, куда спрятаться, услышав его шаги! – воскликнул Цезарь Иванович так, будто мои слова добавили что-то необыкновенно дорогое и важное к его воспоминаниям о Феофановых прудах и том далеком прошлом, которое уже никогда не вернуть.
Глава восьмая, повествующая о бабушке, о Владимире Оболенском и о том, как мы приглашали гостей и справляли День метеоролога
Цезарь Иванович бывал у нас в ту счастливую и благословенную пору, когда мать с отцом еще не разошлись, ссоры меж ними случались редко, если и вспыхивали, то лишь из-за пустяков (милые пустяки: им придавалось такое большое, как тогда говорилось принципиальное значение, что сразу уступить было нельзя, а надлежало сначала непременно поссориться и лишь потом помириться) и быстро забывались. И казалось, что так будет всегда, что ничто не угрожает благополучию нашего большого, шумного, взбалмошного, безалаберного семейства, желавшего быть чем угодно, но только не образцом поведения и примером для окружающих, хотя окружающим явно хотелось, они прямо-таки жаждали видеть в нас пример и образец.
Мы жили тогда на первом этаже каменного снизу и бревенчатого поверху, несуразного, чем-то напоминавшего амбар дома у заросших осокой, камышами и кувшинками, покрытых зеленоватой тиной Феофановых прудов. Над прудами зависали длинноногие комары (их почему-то считали малярийными), из тинистой воды торчала замшелая коряга и нос полузатонувшей лодки, привязанной ржавой цепью к почерневшим мосткам для стирки белья. Мы не раз поговаривали о том, что хорошо бы эту лодку вытащить на берег, залатать и починить, приладить весла, чтобы затем на ней кататься, и даже прикидывали, с какого бока лучше взяться, навалиться, подналечь, вычерпать воду и, подталкивая сзади, вывести лодку носом на серый, кое-где испачканный мазутом береговой песок.
Но таково уж было наше семейство (под стать несуразному дому) что поговорить-то мы могли, и даже с немалым для себя удовольствием, хотя при этом дальше благих пожеланий дело не шло или, однажды начатое, вязло в бесконечных проволочках, откладывалось, затягивалось и никогда не заканчивалось.
Во всем остальном было так же…
На антресолях, заваленных всяким хламом, у нас хранились рулоны купленных когда-то обоев, но ими не обклеивали стены: все было как-то некогда, недосуг, находились занятия поважнее, хотя их важность заключалась в том, что они позволяли не думать о таких пустяках, как клейка обоев. Там же, на антресолях, скопились залежи скипидарно пахнувшей мастики для натирки паркетных полов, но полы давно уже не натирали, и паркет местами стал бурым, а местами отсырел и позеленел от плесени. В прихожей висело пыльное зеркало, с которого давно собирались смахнуть пыль и дочиста протереть его моющей жидкостью из голубого пузырька, тоже припасенного для этой цели. Но, лишь только взяв в руки тряпку, вспоминали, что ее ведь нужно сначала смочить и выжать (а это еще одна несусветная морока), и решали пожалеть, не мучить себя, совсем отказаться от этой затеи или (в очередной раз) отложить ее на неопределенное время. И в знак примирения с самими собой облегченно вздыхали, пальцем проводили на зеркале волнистые линии, рисовали кружки и звездочки.
Размашисто писали: «Да здравствует!..», а что именно да здравствует – оставалось только гадать.
В ту пору еще была жива бабушка, мать отца, прародительница, праматерь, вещунья (она предсказала повышение цены на кофе) с гоголевским носом, космами полуседых волос и трясущимся зобом. У нее ужасно ныла спина, отекали ноги, и она ходила по коридору, одной рукой передвигая перед собой стул, а другой держась за стену, отчего на стене образовалась засаленная полоса. Ладонь же бабушки всегда была бардовой под цвет обоев в коридоре, которые она столь усердно утюжила. Так совершала она свои прогулки, хотя последние годы бабушка все реже выходила из угловой комнаты, где пахло нафталином и табаком (бабушка иногда покуривала, и я тайком затягивался оставленными в пепельнице папиросами, но так громко кашлял при этом, что меня сразу разоблачали). Пахло лекарствами, перестоявшимся чаем и лимоном, лежавшим на дне чашки и выжатым до такой степени, что он превращался в кашицу.