ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)
Шрифт:
Из-за близости Феофановых прудов бабушку вечно кусали комары, залетавшие в форточку и сладко нывшие над ухом, и она панически боялась малярии. Ее убеждали, что все это выдумки, что комары вовсе не малярийные, а самые обычные, и их укусы ей ничем не грозят, но она не верила и любой озноб принимала за малярийную лихорадку. Сыну она в минуты особого раздражения говорила: «Лучше бы ты стал толковым, знающим врачом и лечил свою бедную мать – была бы большая польза, чем от этой метеорологии. А то разумного совета не допросишься - одна надежда на соседей». Действительно, бабушка подробно расспрашивала соседей и знакомых, что помогает от комариных укусов, записывала на бумажках названия всяческих мазей, бумажки же куда-то прятала, засовывала между книг, а потом забывала, не могла найти или же постоянно
Но и метеорологией бабушка отнюдь не гнушалась, - напротив, гордилась успехами сына, а кроме того, ее самолюбие тешило то, что когда-то, во времена юности, за ней ухаживал Владимир Оболенский, выдающийся метеоролог, светило в этой области (тогда он только начинал), приглашал на свидания, дарил ей роскошные розы, угощал шоколадом и даже пытался отбить у ее будущего мужа. Этому факту наш отец придавал особое значение, поскольку Оболенский стал со временем его кумиром, высшим авторитетом, властителем дум, и он выпрашивал у бабушки его фотографию, висевшую на стене ее комнаты, среди снимков знаменитых артистов, музыкантов и оперных певцов. Но бабушка наотрез отказывалась расстаться с фотографией, затыкала пальцами уши, не хотела даже слушать. «Вот у меня и смотри, раз она тебе так дорога», - говорила она отцу в ответ на все его просьбы, слезные мольбы и домогательства…
У нас в доме постоянно гостили родственники всех возрастов, привозившие с собой какие-то полосатые узлы, тюки, чемоданы, через которые приходилось перешагивать, обходить их или протискиваться меж ними, поскольку они загромождали всю квартиру. Мать и бабушка пили с ними нескончаемые чаи, вели бесконечные разговоры, выслушивали, сочувствовали, сопереживали, утешали, давали рекомендации и советы, после чего они забывали о своих несчастьях и вспоминали о радостях. У нас вечно слышался смех, разносившийся по анфиладе комнат (двери никогда не закрывались), и тот, кто не смеялся сам, неизменно восклицал: «Господи, ну сколько можно! Опять заливаются!» А другой на это отвечал: «Ничего, пускай посмеются».
Мы часто приглашали гостей и шумно отмечали все праздники, и Новый год, и Рождество, и майские, и ноябрьские, и особенно самый любимый и долгожданный праздник - День метеоролога, приходившийся на день рождения отца. К нему долго готовились, перешептывались по углам, решая, что ему подарить. Носились по магазинам, выискивали, высматривали, просили показать, придирчиво разглядывали и изучали (у нас в семье все изучали, даже этикетки на спичечных коробках), удовлетворенно кивали головой, обращаясь к продавцу: «Да, пожалуйста, вот это. Выпишите чек». Купленные подарки непременно прятали в кладовку, за шкаф, под диван, изнывая от нетерпения: когда же?.. когда же можно будет их оттуда извлечь, развернуть и преподнести?..
Наконец праздник наступал, и справляли его с особой торжественностью, которая легко оборачивалась дурашливостью, шутовством и баловством. Отец, обычно встававший рано, в этот день мог позволить себе поспать подольше, хотя вряд ли это доставляло ему особое удовольствие, но так полагалось, и он подчинялся этому незыблемому правилу или, во всяком случае, делал вид, что подчиняется. Пробуждения отца мы дожидались за дверью, чутко прислушиваясь и докладывая друг другу: «Нет еще… нет… нет…» Иногда к нам присоединялась мать, прикладывала ухо к двери, приоткрывала ее, заглядывала и сообщала нам доверительным шепотом: «Скоро». Лишь только просыпался отец или, вернее, пролежав с закрытыми глазами положенный срок, наконец открывал их, ему вручали подарки, извлеченные из тайников. Он, счастливый, благодарил и всех целовал.
Мать (она родилась и выросла на Кавказе) пекла осетинские пироги с мясом, картошкой и грибами, свекольным листом. Затем раздвигали обеденный стол, стелили вязаную скатерть, приносили от соседей дополнительные стулья и табуретки. Из нижней части буфета с незастекленными дверцами доставали праздничный сервиз на двенадцать персон, хотя для одной персоны не хватало тарелки, поскольку ее разбили, и приходилось заменить ее обычной тарелочкой с голубой каймой. Ставили на стол закуски: салат с крабами, кубиками мелко нарезанной колбасы, зеленым горошком, картошкой, морковью, заправленными майонезом (картошка, морковь в расчет не принимались, и называли его именно салатом с крабами как особым деликатесом). Открывали банку со шпротами в масле. Доставали из холодильника (холодильник был марки «ЗИЛ») заранее разделанную селедку с кольцами лука и сациви, тоже приготовленные матерью. Из опасения, что не хватит хлеба, меня посылали в булочную. Возвращался я вместе с первой партией гостей – теми, кто всегда приходил вовремя и даже чуть раньше. Вскоре звонили в дверь и остальные гости – те, кто всегда опаздывал.
Рассаживались за столом, хитро поглядывая, кому достанется место на углу (тот никогда не женится, о чем во всеуслышание и объявляли, а затем сдвигались так, чтобы исправить положение). Накладывали в тарелки, пробовали, хвалили, наливали, пили, закусывали. Отец тогда играл на старой, инкрустированной перламутром фисгармонии с медными подсвечниками и вырезанным профилем Моцарта в медальоне. Фисгармонию мы приобрели по случаю в антикварном магазине, где пианино почему-то не нашлось, зато продавалась фисгармония, которую никто не покупал, но мы купили, о чем отец никогда не жалел, поскольку быстро с ней освоился. Гости танцевали, сдвинув в угол комнаты стулья, а мать, раскрасневшаяся от вина, стояла рядом с отцом и переворачивала ему ноты. Переворачивала всегда невпопад, раньше или позже чем нужно, отчего он сбивался, досадовал и сердился, она же успокаивала своего тапера и дожидалась того момента, когда можно будет украдкой его поцеловать, нежно погладить по щеке или хотя бы мстительно, но не больно ущипнуть, если тапер станет шутливо заслоняться руками от ее поцелуев.
Счастливая пора - и мысли не возникало, что они когда-нибудь разойдутся.
Глава девятая, рассказывающая обо мне и моей сестре Еве, о нашем детстве, любви и соперничестве и о свидетеле, вызванном в суд
Не возникало прежде всего у нас с сестрой, хотя мы, сами того не осознавая, подталкивали мать и отца к этому тем, что никак не могли их поделить и поэтому вечно соперничали, спорили и враждовали – если не до драк, то до тихой ненависти и глубоко запрятанной ревнивой обиды, от которой надували губы и сжимали кулаки, готовые подраться. Конечно, мы и в ненависти любили друг друга – любили, даже если доходило до драк, поскольку попросту не могли не любить, выросшие вместе и привыкшие воспринимать друг друга как часть самого себя. Но эта любовь как бы не учитывалась, не заносилась в реестр высших ценностей, поскольку никому не давала преимуществ и ничего у нас не отнимала, а все страсти меж нами кипели из-за любви к родителям.
Сестра, маленькая, с острым вздернутым носиком, волосами цвета льна (выражение отца, заимствованное у композитора Дебюсси, в чем он долго не признавался), которые она сама незаметно подстригала, чтобы не возникал соблазн заплести их в косу, и томными фиалковыми глазами, больше любила отца. Любила, не скрывая этого, а, наоборот, всячески подчеркивая и выставляя напоказ. «Папа, папа… мы с папой. Ах, как я люблю моего папу!» - только и слышалось от нее, причем мне неизменно отводилась роль покорного свидетеля ее восторженных признаний.
Ева словно не подозревала, что и мне хотелось так же любить отца, не допускала мысли о подобном вздоре, отказывала мне в праве даже заикнуться об этом.
Она охотно приписывала мне любые желания, кроме этого, страстного, мучительного и затаенного: «Мой брат мечтает стать путешественником, вторым Миклухо-Маклаем», «Моему брату наконец-то купят двухколесный велосипед, о котором он давно просит», «Брату по ночам снится, что он смелый и бесстрашный летчик. Как Экзюпери». Ева угодливо сватала мне и Миклухо-Маклая, и Экзюпери, и кого угодно. Она без устали воспевала, расписывала и превозносила якобы мои, а на самом деле ею же выдуманные сны и мнимые мечты. Хотя единственной подлинной мечтой для меня было отвоевать у нее право на дружбу с отцом, заполучить его в полную собственность, но сестра меня к нему не подпускала.