Тайны острова Пасхи
Шрифт:
Красноватые облака темнеют, ночь надвигает свое покрывало с востока на запад. Какая красота!..
Кто-то шевельнулся... там... направо!..
Это - тень!.. О! это, конечно, она!.. Я узнаю ее, хотя и никогда не видел. Я трогал ее руками, и ощущение это воссоздает во мне ее силуэт...
Это ее тонкое тело, нежное и гибкое, задрапированное в тонкие ткани, развевающиеся под тихим дыханием вечернего ветерка; на ладони моей руки сохранилось ощущение от этой трепещущей груди, теперь закрытой ниспадающими складками легкой ласкающей ее ткани; волнообразная поступь ее - да, это та ловкость ящерицы, та грациозность, которые я уже ощущал.
Стоя на краю утеса, протянув обе руки к водной пропасти океана, в которой исчезало солнце, она как бы погружена в возносящую душу молитву.
Я прижался к выступу скалы и вижу, как тень черного силуэта вырезается на бледном умирающем небе. Легкий северо-восточный ветерок играет длинными черными локонами ее легких, мягких волос; тонкий профиль ее тонет в волне этого движущегося шелка.
На ней тонкое индейское платье, какое носят туземные женщины, оставляющее обнаженными ее шею, руки и ноги ниже колен. Тонкие голые ножки зашнурованы в кожаные мокасины. Голова не покрыта.
Нас отделяют лишь несколько шагов. Я хотел бы остановить свое сердце, так сильно бьется оно.
Как хотел бы я увидеть ее лицо!.. Как хотел бы я, чтобы она на меня взглянула!.. Я не смею двигаться из опасения, что она исчезнет среди скал, как блуждающий огонек...
Но вот руки ее опускаются, но вот лицо ее поворачивается; ветер, к которому она становится лицом, отбрасывает на затылок волну ее волос, и профиль ее обрисовывается на фоне неба, как тонкая камея... О, безумие!..
Услышав восклицание, вырвавшееся у меня при виде ее лица, она прыгнула, как зверь, попавший в ловушку; но на этот раз я был более ловок, чем она, я быстро отрезал ей отступление.
Она стала пятиться до стены неприступной скалы и прижалась к ней; в ее глазах был безумный ужас, ужас пойманного животного. Электрический факел, зажженный мною, залил ее светом и ослепил ее. И, не обращая внимания на ее ужас, я смотрел... я смотрел на нее с каким-то чувством безумного испуга.
Да, это ее чистый лоб и продолжающий его прямой нос, как на античном профиле греческих статуй; да, это дрожащий венчик ее ноздрей, ее благоуханный рот ярко-вишневого цвета, с нижней губой, как бы слегка разделенной легким холмиком на две части; это неясная волна ее волос, убранных на ночь; ее подбородок, выражающий упрямство и твердую волю; это ее тонкая круглая шея. Да, это ее прекрасные серые глаза, окаймленные длинными изогнутыми ресницами. Одним словом, это она, это та, от которой я хотел уйти, положив между нами непереходимую пропасть небытия!
Я потушил свой фонарь, который пугал ее, и совсем близко подошел к ней. Она позволила мне взять себя за руку, и в глазах ее погасло выражение трагического испуга. Она взглянула на меня, и слабая улыбка полураскрыла ее губы...
Но нет, однако, это не она, не та, проклятая подруга, которую я оставил там, в Париже, куда она меня привлекла. Нет! Природа могла, играя, дать тебе, красивое дикое дитя, ее глаза, лоб, нос, рот, волосы, но доверчивая и обезоруживающая улыбка, с которою ты меня узнала, улыбка, слегка робкая, слегка упрямая, слегка насмешливая, - это твоя улыбка и не имеет ничего общего с изученным движением рта той, оставшейся в Париже.
Я не смею ни говорить, ни сделать движения, боясь спугнуть этого красивого зверька, который понемногу приручается; очень медленно, почти не сжимая, я поднимаю к своим губам ее маленькую руку, лежащую в моей ладони, и только слегка касаюсь ее губами. Своей свободной рукою она касается моего лба и говорит мне, улыбаясь:
– Выздоровел?
– Так это, значит, тебя, маленькая фея, я держал, в своих руках в ту ночь?
Она еще больше улыбается:
– Вы тогда очень меня напугали!
Она говорит по-французски с очаровательным акцентом, одновременно и носовым и слегка шепелявым, произнося «р» как «ль» и заканчивая слова нараспев.
– Кто научил тебя нашему языку, милая дикарка?
– Святые отцы, воспитавшие меня.
– Как твое имя? Где ты живешь?
Под легкими шагами катятся камешки по южному склону хребта. Она прикладывает палец к губам.
– Тише! Я слышу - идет Атитлан. Возвращайся в свою пещеру. Я уйду.
– Ты, значит, знаешь, где мой лагерь?
– Знаю, а также и то, что сегодня ночью ты в нем будешь один.
– Ты, значит, все знаешь, маленький демон?
– Да, господин Веньямин.
– Ты знаешь даже имя, которое они мне дали?
Лукавая улыбка освещает ее лицо.
– Через вашу полотняную дверь слышно очень хорошо.
– Ты подслушивала?..
– Вот Атитлан. Беги.
– Ты придешь?
– А разве я тебе уже не сказала?
Теперь шаги приближаются. Я целую маленькую ручку, оставшуюся в моей, и убегаю по тропинке, спускающейся к нашей пещере.
Ни малейший шорох не предупредил меня об ее приближении, когда ее красивая голова показалась в рамке звездной ночи, за приподнятым полотном палатки, закрывающим вход в пещеру; я еще ждал ее, но уже не надеялся, что она придет.
Я ожидал, вытянувшись на низкой складной кровати. Легким прыжком вошла она в пещеру и уселась рядом со мною.
– Как ты запоздала, ясная зорька!
– Надо было, чтобы Атитлан заснул.
– Кто это Атитлан?
– Атитлан?..
Она, по-видимому, была удивлена моим вопросом, как будто бы ставила его сама себе в первый раз, и, раздумывая, она ответила на него:
– Атитлан?.. Это тот, который всегда был со мною, с тех пор как я себя помню. Это мой водитель, мой слуга, моя поддержка, мой друг. Он стережет меня, кормит меня, защищает, бранит, любит...
– Любит тебя?..
Проведя пальцем по моему лбу, она, разгладила на нем морщину и улыбнулась мне.
– Не морщи так лба, ты станешь похож на Атитлана. Он стар, очень добр...
– Значит, это твой отец?
Она выпрямилась с внезапной гордостью, сверкнувшей в ее ясных глазах.
– Атитлан не моей расы. Атитлан только жрец.
– Как твое имя?
– Эдидея. Но ты ничего не знаешь. Иностранка не сказала тебе?
– Какая иностранка?
– Та, раса которой ограбила мою расу: Корето!