Тайны русской империи
Шрифт:
Эти новые «духовные» веяния во многом становятся «духами времени» рубежа веков, теми духами, которыми наполнена культура Серебряного века — со всевозможными фантазиями Андрея Белого, спиритуалистическими сеансами в салонах Мережковского и Гиппиус, «дианисизмами» Георгия Иванова, тангистами [47] и т.д. и т.п.
В одной из своих статей молодой русский философ Д.В. Болдырев (1885—1920) очень удачно определил состояние человека этой культуры: тело его, «как на радениях, бьется в конвульсиях», «язык раздражается глоссолалиями, а глаза уходят в видения» {289} .
47
Тангистами
В этом полуобморочном, полубессознательном, фантазийно-возбужденном, материально благополучном и духовно-сонном состоянии находилось русское интеллигентное общество в преддверии «всероссийского взбалтывания».
Особую роль в подготовлении общества к принятию революции сыграла дореволюционная школа, о чем также много говорил Дмитрий Болдырев: «По выражению апостола — “живой камень” (церковь. — М.С.),своего рода конденсатор жизни, вокруг которого, в сущности, не смолкая происходит как бы тихая буря. Все легкое и сухое не может приблизиться к этой буре. Для этого оно прежде всего должно потяжелеть. В противном случае оно обречено носиться по кругу, подобно теням Дантова ада. «Идеализм» — таково имя этого круга, в котором столько лет мучаются души русских интеллигентов. Кто подготовил им этот печальный удел? На это можно ответить одним словом: школа» {290} .
Именно старая школа, пропитанная идеологией «освободительного движения», старалась заложить в своих выпускниках принципы вненационалыюсти, внеконфессионалыюсти, внегосударственности — из чего выросла особая космополитическая воронья стая — российская революционная интеллигенция.
Ожидание революции в начале XX века действительно более не с чем сравнить, как только с ожиданием Второго Пришествия, когда свыше будет произнесено «Се, творю все новое». Ожидание этого «нового» в революции до того фантастично и до того фанатично, что одна психологическая сила этого ожидания приближала пришествие революции в Россию лучше, чем все митинги и забастовки вместе взятые.
«Конечно, — писал Л.А. Тихомиров, — история наполнена множеством восстаний и переворотов, более или менее внезапных, но это были, так сказать, военные столкновения враждующих партий, где восставшие захватывали для себя место низвергнутых, без дальнейшего превращения революции в систему реформы. Идея революции, быстрого переворота всего мира, имела место лишь в христианском учении о конце мира… процесс порождения революционной идеи из христианства… начал совершаться с отбросом религиозного мировоззрения при сохранении христианской психики» {291} .
Люди в таком болезненном состоянии духа — состоянии одержимости социальным разрушением — были готовы принять революцию как нечто прекрасное, чудесное, приносящее избавление от всех земных тягот и горестей. К революции не относились как к радикальной социальной реформе, в ней хотели видеть всеобъемлющую реформацию всех сторон земной жизни, или, иначе говоря, установления на земле материалистического подобия Царствия Небесного, райского благополучия.
Когда же революция материализовалась в теле — в образе большевиков — со своей партией, цареубийством, карательной Чека, диктатурой пролетариата, продармиями, расстрелами, заложниками, красным террором, экспроприациями, гражданской войной, брестским мирным предательством, святотатством, гонениями, массовым хамством, классовой враждой и т.д., — нация невольно в ужасе осенила себя крестным знамением, — и все «светлые одежды», видевшиеся или воображавшиеся на образе революции, испарились как бесовский мираж, как наваждение.
В сложившейся исторической реальности осталась неизбежная дилемма выбора — либо покориться перед материальной силой революции (покориться партии), либо вернуться в церковь — последнее прибежище, оставшееся от старого христианского мира империи. Выбор стоял между новой верой в большевистскую партию Ленина или старой верой в Церковь Христову. Революция упростила этот выбор, сократив его до двух реальных сил в обществе — партии и церкви.
Безликая масса, рожденная революцией, пошла громить внешние проявления церкви — церковные здания, имущество и т.д., остальные же не покорившиеся «большевистскому зверю» восприняли церковь глубоко в свои сердца, семьи, квартиры,
Размах атеистического и богоборческого святотатства в России не имел подобных аналогов в цивилизованной Европе, несмотря на то что и там были многочисленные революции. Вопросом об особом феномене радикального безбожия в России после революции задавался и Н.В. Болдырев. «Но чем же объяснить, — вопрошал он, — что именно Россия оказалась носительницей самой гнусной из всех революций? Высота взлета волны равна глубине ее падения. И чем чище и выше была святыня России, тем больше привлекала она к себе нечистую и низкую силу… ведь для того, чтобы святотатство достигло таких, как у нас, размеров, нужно, чтобы святыня, на которую посягают, была не меньшей, чем у нас, святости. Для того чтобы надругаться над мощами и чудотворными иконами, надо прежде всего иметь и то, и другое. Благопристойные немцы и англичане гарантированы от гнусного святотатства за полным неимением предметов святотатства. В Риме они есть, но там их нельзя так профанировать, как у нас, потому что римская церковь сама их несколько профанирует, постоянно погружаясь в дрязги мира и овладевая ими не посредством строжайшей аскезы, а путем обмирщения себя и постоянного компромисса с миром» {292} .
Политические убеждения Николая Васильевича были ярко выраженным исповеданием империализма. Он видел восходящее солнце вечной православной империи сквозь временный туман большевистской России. «Империализм есть великий и ответственный долг подлинной и великой культуры», — утверждал Николай Васильевич. Идеалом православной России для него была универсальная и империалистическая держава.
Первая мировая и революция, защита Отечества от внешних врагов и разрушение его внутренней смутой духовно отрезвило многих русских интеллигентов предвоенного поколения (представителями этого поколения, наряду с братьями Болдыревыми, могут быть названы и Иван Ильин, и Иван Солоневич, и Николай Захаров, и Антон Керсновский, Михаил Зызыкин и некоторые другие), обратив их внимание на основы русского государства, на имперскую сущность России. Это «привенчивание» лучшей части нашей в целом блудной интеллигенции к Родине и нации, это «открытие» ими для себя имперской красоты в русской государственности произошло для многих в самом начале смуты. И так как революция на самом деле является разложением «старого», а не созданием «нового» (это постулировал и сам Николай Болдырев), то провозвестниками имперского возрождения явились те немногие свидетели смуты, которые в борьбе так называемого «нового» и так называемого «старого» — выбрали всегда присутствующее — «вечное» — великодержавие Отечества.
«Теперь, — писал посреди революционной разрухи, в глухом 1928 или 1929 году Н.В. Болдырев, — великодержавность России понятна для нас как патриотический моральный постулат, как необходимый оттенок нашего сознания России. С идеей России неразрывно связан империализм России, потому что империализм означает мировое, космическое призвание государства. Великие государства не просто фрагменты мира, как средние и малые державы. Мировые империи сознают себя призванными в известный момент всемирной истории вместить весь мировой смысл. Большие проигрыши бывают у тех, кто ведет большую игру; Россия всегда была крупнейшим игроком истории» {293} .
Это осознание «вечности» (естественно, относительной, поскольку все земное не вечно) России и ее величия во всемирной истории весьма не похоже на «традиционные» стенания российской интеллигенции XIX столетия о России как историческом недоразумении…
Н.В. Болдырев ставит очень важный и опасный для революции в России вопрос о сравнении пути войны (мировой национальной войны, называвшейся второй Отечественной) и пути революции (с кровью самой революции, Гражданской войны и последующих войн партии с различными классами нации в дальнейшие годы). Революция всегда оправдывалась у нас тем, что война якобы довела страну до полного упадка и разрушения и что только революция спасла Отечество. В реальности же смена пути войны на путь революции была проблемой духовной. Поколение, отравленное пацифизмом и либерализмом, не смогшее победоносно закончить Мировую войну, не смогшее пройти путем войны до конца, от своей духовной слабости, от желания простых и легких (как думалось) путей ввергло Россию в многолетнее и бесславное революционное насилие.