Тайны темной осени
Шрифт:
Пятница с тётей Аллой. Суббота.
— Прости, Алексей, — сказала я. — Мне к себе надо заехать, отдохнуть перед понедельником. Поработать, наконец!
Он только кивнул. Хороший у Оли муж… А я вдруг подумала, что почти ничего о нём не знаю. Кто его семья, где они все сейчас, в городе или в области или вообще в другом регионе. И свадьбы ведь не было у них — пошли да расписались. Свидетелем я была и Олина коллега, Татьяна Скобелева. Спросить напрямую постеснялась, решила, что узнаю у сестры, когда та вернётся. Не забыть бы спросить! А то я такая, память девичья, когда дело касается чего-нибудь, не имеющего
Тётя Алла сидела на кухне. Покачивалась слегка, глядя пустыми глазами куда-то в угол. Я согрела ей чаю. Она взяла, как-то бездумно. Что крыша протекла, понятно. У кого не потечёт в таких обстоятельствах. Но меня очень сильно смущало другое.
У тёти Аллы не было ожогов. Вообще. Ни одного. И волосы — длинные, норовящие сваляться в колтуны при любом удобном случае, — никак не походили на волосы человека, недавно разминувшегося с огнём. Ведь не стояла же она столбом, когда в доме горел её единственный сын? Пусть — давно уже взрослый, туповатый, ленивый, распустивший брюшко мужик, но для матери он навечно застрял в возрасте трёх-четырёхлетнего карапуза, требующего постоянного пригляда, уж настолько громкой и плотной была её о нём забота. И за той заботой стоял вечный, как мир, материнский инстинкт: наизнанку вывернуться, но чтобы только у ребёнка всё было хорошо, всё так, Как Надо, как одобрили бы люди.
Нет, тётя Алла бы кинулась в огонь непременно!
Её оттаскивали и потом держали, я думаю, всей пожарной бригадой.
Но тогда где ожоги?
Хотя бы один.
— Римма, — тётя Алла вдруг положила ладонь мне на руку, и меня ожгло внезапным холодом, а тётины глаза смотрели трезво, прицельно и горько: — Не делай этого.
— Чего? — не поняла я, осторожно вытягивая кисть.
— Что бы ты ни собралась делать сейчас, не делай этого. Пожалуйста.
Наверное, именно такой помнила её Оля. С чистым чётким разумом, ещё не тронутым безумием заботы о непутёвом сыне. Тётя снова стиснула мою руку, впилась побелевшими пальцами, — больно!
— Обещай! Не делай этого!
Еле выдернулась.
— Как я могу обещать, если я даже не знаю, чего именно мне делать нельзя, — возмутилась я. — Тёть-Алл, головой хоть подумайте.
— Того, что задумала, не делай.
— Да ничего я ещё не задумала!
Она покачала головой, опустила взгляд. И попросила, другим уже совсем голосом, тонким и надломленным:
— Сделай мне ещё чаю, — подумала немного, и добавила: — Пожалуйста.
И я согрела чайник, не уставая растирать руку, отведавшую железной стали тёткиных пальцев, — и откуда силища-то такая! Впрочем, безумцы способны на многое, говорят. Как бы она не вздумала в окно выйти, перепутав его с дверью!
Тётя пила чай, — разливался по кухне терпкий аромат бергамота, — смотрела в стол и ничего больше не говорила, а я то присаживалась напротив, то начинала нервно мерить кухню шагами, снова подогревала чайник, пила кофе, и никак не могла избавиться от озноба, холодящего спину и, в особенности, запястье, отведавшее тёть-Аллиных пальцев. Заболела, наверное. Гриппом. Надо было прививку сделать, всё на потом откладывала. Дооткладывалась.
Но почему у тёти ни одного ожога?
Вопрос мучил меня всё сильнее и сильнее.
Наконец, пришёл из магазина Алексей, принёс продукты. И я с чистой совестью заказала машину себе: остаток субботы и всё воскресенье принадлежали мне единолично.
Но на Свердловской набережной, когда уже показались вдалеке арка Большеохтинского моста и, по правую руку, на том берегу, среди по-осеннему рыжих деревьев купола Смольного собора, мне вдруг пришло в голову наведаться во Всеволожск и лично посмотреть на пепелище. Не так уж и далеко отсюда, если вдуматься. Топливо… заправим на ближайшей АЗС. А поворот на Пискарёвский проспект вот он, сейчас перестроюсь. Проект? К чёрту, завтра целый день, успею. Лаврентий Павлович, извините! Всеволожск — важнее.
«Не делай этого», — эхом отдался в голове тёткин голос, но от него я отмахнулась, быстро забыла и вспомнила о нём позже, намного позже, когда пыталась найти ту точку невозврата, до которой ещё можно было что-то изменить. Не сворачивать со Свердловской набережной, например, а ехать себе прямо, до Большеохтинского моста, потом по проспекту Шаумяна — домой…
Я стояла у забора, и снова меня закатало когнитивным диссонансом в соляной столб. Вот такая у меня реакция на то, чего никак не ждёшь, ждёшь совсем другого. Но — на тебе под нос не то, другое, к которому мысленно уже привыкла, пережила весь связанный с ним ужас и уже даже немного отпустила, а совсем неожиданное. Совсем. Неожиданное.
Оба дома стояли целыми. Время успело их отметить: со старых деревянных рам облупилась краска, у одного дома требовало ремонта крыльцо, у второго — крыша над верандой, черепицу там вспучило, отсюда видно. Того и гляди, скоро протечёт! Неухоженный придомовой участок… Хозяина, умеющего и любящего работать на земле, здесь не было уже очень давно.
Но и пожара никакого не было тоже.
Пожаром здесь даже не пахло!
Я потянула из кармана смартфон, сделала несколько снимков… И экран погас: батарея разрядилась, сволочь! Да что за!.. Наверное, аккумулятор навернулся. Выкинуть и купить новый! Так и сделаю, когда домой вернусь. Сразу же.
Ярое бешенство поднималось во мне медленно, но неукротимо, как цунами. Разозлить меня очень сложно, я по натуре флегматик, но тёте Алле разозлить меня удалось на славу. Приехала… вся такая… и врёт! Врёт! В наглую. Дурочкой прикидывается. «Не делай этого, Римма!» В смысле, не вздумай поехать и проверить. Не сомневайся в моём вранье. Так, что ли?!
Я дёрнула дверцу машины, села, положила руки на руль. Успокоиться. Римма, уймись. Тебе обратно ехать. Хочешь разложить машину, не вписавшись в поворот? И чёрт бы с тобой, если ты сама, а если ещё кого с собой прихватишь… Или не глупить, вызвать такси?
На землю медленно опускались осенние сумерки. Небо остывало, обретая оттенки синевато-серого вечернего жемчуга. Похолодало, начал подниматься ветер. Холодный, стылый, он нёс в себе отчётливый морозный привкус: к утру ожидались заморозки, слабый снег.
Я когда-то жила здесь. Вот в этом доме, где просело крыльцо и со ступеней кое-где обвалилась плитка. Каждая трещинка в дорожке была мне знакома. И вместе с тем, дом неприветливо глядел на меня слепыми пятнами окон, в которых давно уже не горел прежний ласковый свет.