Тайный грех императрицы
Шрифт:
Плаха виделась Константину, плаха, обагренная кровью; собственная мертвая, отрубленная голова скалила зубы в судорожной страдальческой ухмылке...
Тошнота подкатила к горлу, и он сделал огромный глоток прямо из горлышка.
Скорее к Александру! Иначе будет поздно!
Ему уже мерещились полки заговорщиков, которые идут к Таврическому дворцу...
– Коня мне! – завопил он так, что дежурный офицер, ожидавший в приемной, чуть не упал со стула. – Коня! Сейчас!
Вопль был так ужасен, что услышавшие его начали креститься.
И только Катрин не шевельнулась. Она спала крепко... Так может спать человек, который сделал все, что мог, и которому не в чем себя упрекнуть.
Спустя каких-то полчаса Константин, взмыленный и загнанный, словно его собственный конь, предстал перед братом. От скачки великий князь слегка протрезвел и выпалил все, что узнал от Катрин, вполне связно и членораздельно.
И едва не онемел, потому что Александр даже бровью не повел в ответ на запальчивую речь Константина. И уж конечно, не бросился грязной метлой выгонять изменницу из дворца. Он явно не желал обсуждать ее поведение ни с кем, даже с братом.
Константин тупо смотрел на императора, а тот хмурился и отводил глаза.
– Ваше величество... – промычал, наконец, Константин. – Вы благор... блыгар... вы благородный дурак!
Александр бледно усмехнулся:
– Ладно, хоть благородный!
У этого благородства оказалось много причин, о которых Константин и не подозревал. Во-первых, Александр был настолько счастлив с Марией Нарышкиной, что это счастье смягчило его сердце. Во-вторых, он не мог не чувствовать своей вины перед Елизаветой. В нем вообще всегда, всю жизнь, во многих поступках, весьма причудливо сочеталось острое осознание своей вины и желание снять ее с себя во что бы то ни стало. Это особенно ярко проявилось в ночь переворота 11 марта 1801 года, когда Александр фактически дал согласие на убийство отца, но потом впал из-за свершившегося в ужасную депрессию. Как ни странно, только Елизавете удалось поддержать его бодрость и напомнить, что нужно не рыдать и трястись от страха, а управлять страной. Именно Елизавета отговорила его от решения казнить всех участников переворота, чтобы не осталось свидетелей постыдного поведения нового императора. За эту силу духа Александр всегда был благодарен жене и в то же время испытывал стыд перед ней. И перед собой. Да-да, Александр стыдился себя – того, что унижает Елизавету, изменяет ей, что не способен оценить ее по достоинству. Потому закрыть глаза на ее измену – это самое малое, что он мог для нее сделать.
Константин был не просто изумлен терпимостью Александра – сражен наповал! Он решил, что брат чего-то не понял, и снова повторил ему всю историю, на сей раз изрядно приукрашенную. Что-что, а сочинять гнусные подробности он умел.
Александр, впрочем, знал своего братца и остался прохладен к его измышлениям. Лицо императора даже не дрогнуло.
Где Константину было знать, что брат уже осведомлен о случившемся. И не от постороннего злопыхателя – от самой жены.
У Александра в ушах еще звучал ее голос. Он слышал, как Елизавета говорит, что срок для аборта пропущен, но она счастлива от этого. Она умоляет императора сохранить жизнь ее ребенку. Конечно, она понимает, что император должен наказать ее. Она согласна и на ссылку, и на тюремное заключение. Только бы не был наказан Охотников. Он не виноват, она сама его искусила. Он просто подчинился приказу императрицы. Он не виноват.
Если даже и ударило Александра болью и ревностью при виде этого величавого покаяния, он сумел скрыть отголоски прежних, уже почти забытых чувств. И только сказал жене, что никуда ее не отпустит, что она останется во дворце и никто не посмеет ее упрекать, если не упрекает он, муж, повелитель, император.
Александр глянул на брата исподлобья, слабо усмехнулся и безразличным голосом спросил:
– Отчего ж ты так уверен, что это не мой ребенок?
Константин, при всей своей наглости побаивался брата. Он знал, когда надо остановиться. Если Александру, который за последние два года почти забыл дорогу в покои жены, угодно скрывать ее явный грех, – ну что же, это его дело. Он никак не может отучиться от своих ложных, глупых понятий о благородстве, насмешливо подумал Константин и оставил брата в покое.
Александр действительно ни словом не упрекнул жену и не давал делать это никому, в том числе своей матери, которая давно сменила первое расположение к снохе на откровенную ненависть. И уж тем более он не отдал Елизавету на расправу Катрин.
Сестру, некогда так любимую, Александр к себе теперь не подпускал.
Елизавета не видела ни Катрин, ни Загряжскую. Ну, хоть это ее радовало!
Никаких косых взглядов или сплетен она не замечала. Да их, честно говоря, и не было.
Подражая императору, который делал вид, что ничего особенного в происходящем нет, двор прекратил болтать и ждал родов. В конце концов, такое случалось не в первый раз. Некогда императрица Елизавета Петровна сама фактически приказала великой княгине Екатерине Алексеевне забеременеть от другого мужчины, поскольку ее супруг не был способен дать ей ребенка, а стране – наследника престола. А история, как известно, имеет свойство повторяться...
Что оставалось теперь Елизавете? С Алексеем она не виделась. Та рота, в которой он служил, была отставлена от охраны Таврического дворца и переведена в Зимний. Туда Елизавета не выезжала. Чувствуя себя нездоровой, она почти не выходила, только изредка гуляла по саду, иногда надолго останавливаясь под своими окнами и срывая незабудки с большой клумбы, которая с некоторых пор находилась в великолепном, ухоженном состоянии.
Наступала осень. Однажды ударил сильный мороз, и незабудки все померзли...
Чтобы поддержать свои силы, Елизавета перечитывала письма Алексея: и старые, хранившиеся у нее, и новые, вдруг возникающие в тех же таинственных и смешных почтовых ящиках, которые она по привычке обходила. Оставалось диву даваться, как они туда попадают, если Алексей не бывает во дворце.
Елизавета гадала недолго, просто-напросто связала концы (появление в Таврическом Натальи Голицыной) с концами (появлением очередного письма). Она хотела спросить Натали о е кузене, но Голицына так отводила глаза, так старалась избежать разговора... Чувствовалась, что ролью тайной наперсницы она весьма тяготится. Княгиня боялась императора, боялась всего на свете.
Елизавета не стала ее мучить. Она просто принимала эти редкие письма, как дар небес, и мысленно благословляла Наталью. И не переставала думать об Алексее...
И перечитывала, перечитывала его письма, старые и новые вперемежку.
emp1
«Если я тебя чем-то обидел, прости – когда страсть увлекает тебя целиком, мечтаешь, чтобы женщина уступила бы желаниям, отдала все, что для нее более ценно, чем сама жизнь...»
emp1
«Жизнь темна без тебя, я не вижу ничего. Запах цветов, стоящих в моих комнатах, напоминает мне о тех цветах, которые я изломал под твоим окном».
emp1
«Скоро ли кончатся наши муки? Скоро ли я снова увижу тебя? Скоро ли обниму? Моя жена, друг мой! Не думал, что могу так любить, но знаю, что так любить можно только тебя!»
emp1
Срок родов приближался.
– Как она была хороша! Какой голос! Какое чувство! Какой огонь! Антигона в исполнении Семеновой не просто разделяет изгнание отца как родной человек, но, пожалуй, единственная понимает, что он не злодеяния сознательные совершал, а играл некую роковую роль, навязанную ему беспощадными богами.