Тайный грех императрицы

Арсеньева Елена

– Однако этого нет в пьесе, я не ошибся? И даже вроде на репетиции генеральной такого не было...

– Чего?

– Да той сцены, помните? Ну, в третьем акте. Когда Антигона бросилась за Эдипом...

Алексей покачал головой. Он тоже обратил особое внимание на эту сцену. Безжалостный царь Креон, преследующий Эдипа, похищает его, чтобы предать казни. Им пытается помешать Антигона... Воины Креона удерживают ее, однако Семенова, воодушевившись ролью, пришла в такую пассию [13] , что, выкрикнув:

13

Passion –

страсть (франц.).

Постойте, варвары! Пронзите грудь мою,Любовь к Отечеству довольствуйте свою.Не внемлют – и бегут поспешно по долине;Не внемлют – и мой вопль теряется в пустыне...

– вырвалась из рук воинов и бросилась вслед за Эдипом, чего по роли делать не следовало! На несколько мгновений сцена осталась пустой – это, по закону классической трагедии, недопустимо, однако зрители пришли в такую ажитацию, что принялись аплодировать актерской и режиссерской находке, а уж когда воины притащили обратно на сцену Антигону, гром рукоплесканий потряс театр.

Все повторяется, подумал Алексей. Как похож этот осенний вечер на тот, зимний, когда он вышел из Большого Каменного театра после премьеры «Фингала»! Тогда Семенова тоже поступила непредсказуемо: чуть не бросилась на актера Яковлева с ножом.

Да-да! В четвертом явлении третьего действия – в самом финале.

Фингал поддался на уговоры Старна и его дочери и явился к могиле убитого им Тоскара, однако царь готовит ему предательский удар. В это время Моина поняла, что заманила любимого в ловушку. Она собирает его воинов и ведет их к могиле. Однако Старн уже бросается на Фингала с кинжалом, чего тот не замечает. Моине удается отвести его руку с кинжалом, но ей приходится пасть от удара разъяренного отца.

Ох, какая это была сцена... Расхожее выражение «доли секунды» наполнилось для ее участников особенным смыслом. Яков Шушерин – царь Старн – сделал шаг и занес кинжал, готовясь поразить неосторожно отвернувшегося Фингала. Моина стояла рядом. Вот сейчас она кинется к отцу и...

И она не кинулась.

Старн, свирепо вращая глазами, размахнулся еще сильнее, и Моина словно проснулась. Метнувшись вперед, она выхватила кинжал из рук отца.

Только вся штука в том, что ничего выхватывать не следовало! Моина просто должна была отвести руку отца. После этого Фингал обернется, вбегут его воины, и тогда разъяренный Старн, понимая, что убийство не удастся, поразит предательницу-дочь.

Но кинжала больше нет в руках Шушерина. И чем, скажите на милость, он должен прикончить вышеназванную предательницу?!

Фингал, который как раз в эту минуту обернулся, с трудом скрыл изумление, поняв, что стал участником совершенно новой мизансцены. Моина стояла против него с занесенным кинжалом, и в глазах ее сверкала такая лютая ненависть, что увалень Яковлев, похоже, даже струхнул. Нет, не то чтобы струхнул, но... растерялся.

Оно

конечно, кинжал в руках Семеновой бутафорский, но женщина, любовь которой отвергнута, способна, пожалуй, убить даже бутафорским кинжалом!

И какую-то долю секунды они смотрели в глаза друг другу, и много, много было сказано меж ними – сказано раз и навсегда. Ну а потом Старн протянул руку, выхватил у Моины кинжал, заколол предательницу, поразив ее в самое сердце, и с нескрываемым облегчением нанес себе финальный удар, обеспечивший трагедии Озерова эффектную развязку.

Ай да Семенова, подумал Алексей. Говорят, она отчаянно влюблена в Яковлева. А Яковлев-де много лет увлечен Сашенькой Перловой-Каратыгиной. Вот Семенова и сходит с ума и кидается на людей – то с ножом, то со страстными обличениями.

На самом деле всякая ярость проходит, подумал Алексей. Ярость и обида. Вечна только тоска по утраченному счастью. Тоска по Елизавете.

А ведь было время, когда он опасался мести Катрин!

И совершенно напрасно. Она оказалась безвредной. Притихла. Поняла, что Охотников ее не выдаст, – и решила сдержать свое желание мести. Ходят слухи, что роман великой княжны Екатерины с Долгоруковым в разгаре.

Вот и прекрасно. Алексей никогда не думал, что станет радоваться тому, что женщина его забудет, но сейчас радовался. Остается только надеяться, что счастье Катрин продлится долго. Алексей в это не верил – по его мнению, была у Катрин некая обреченность к одиночеству, – но от души желал, чтобы его жутковатая и обольстительная преследовательница перестала таить на него обиду.

С этой мыслью он свернул в обход Большого Каменного театра. Сзади донесся стук копыт, скрип колес. И снова сходство того вечера и этого поразило Алексея!

Карета остановилась. Теперь Алексея нагонял какой-то спешащий человек.

Алексей с вызовом обернулся.

Он был уверен, что это окажется снова «камеристка», но шаги оказались тяжелые, мужские.

На него надвигалась высокая фигура. Что-то знакомое было в очертании широких, сутулых плеч, в медвежьей осанке и кряжистости.

Да ведь это кучер. Тот самый кучер той самой кареты.

Алексей вздохнул. Ну что, все начинается снова?! И что он еще может сказать, кроме – нет, никогда, ни за что?

Он ждал, что кучер замедлит шаги, но тот, кажется, и не думал останавливаться – шел все так же размашисто и напористо. В этих шагах почудилось Алексею что-то неотвратимое, как в поступи судьбы. Поздно осенило его опасение, предчувствие беды было несвойственно этому смелому, порой безрассудному человеку... А впрочем, он уже не успел бы увернуться, даже если бы захотел.

Кучер, не замедляя шага, схватил Алексея могучей ручищей и дернул к себе, а другой рукой ткнул ему под ребро короткий плоский нож.

И пошел себе дальше, оставив Охотникова стоять, согнувшись, ловя открытым ртом глотки воздуха, глотки жизни.

Через мгновение Алексей упал.

Спустя полчаса на него наткнулся квартальный надзиратель – ретивый служака, из числа тех, кто пришел в петербургскую полицию еще при незабвенном главном полицмейстере Николае Петровиче Архарове и оказался подобающим образом вышколен, а потому должность свою исправлял со рвением. Разглядев, что в осенней мокряди валяется человек приличный (Алексей, по случаю выхода в театр, был во фраке и рединготе, рядом лежал цилиндр), учинил шум, кликнул извозчика.