Тайный суд
Шрифт:
Спустя несколько минут Юрий был уже возле дома Домбровского. И сразу понял, что и тут опоздал. Свет не горел, два окна были разбиты. Через разбитое окно Юрий и влез в гостиную.
Здесь разгром был еще страшней, чем у Викентия: практически вся мебель сокрушена, пол усыпан хрустальными подвесками от люстры, осколками зеркал и фарфоровых ваз. В углу валялась дубовая ножка от стола, вся в крови – видимо, Домбровский, как палицей, гвоздил ею неприятеля.
К стене хлебным мякишем был прилеплен листок. Юрий сорвал его. На нем уже знакомыми каракулями было написано:
А дедок ваш крепким оказался! Ну да ничего, наши людишки еще и не таких видывали.
Ты его, Васильцев, тут не ищи, все одно не отыщешь, да и зачем тебе: покойник – он покойник и есть. Ты, Васильцев, лучше капустку жуй.
А внизу – буквами наподобие скрюченных паучьих лап:
Мы тут прихватили кой-чего, уж не взыщи, Васильцев. Так что в дырку эту у камина ты и не лазь, все равно ничего не найдешь, кроме мышиных какашек. С приветом
Открытый тайник в стене у камина зиял черной пустотой.
Юрий, обессиленный, опустился на единственный уцелевший стул. Теперь он остался один на один с врагом, от которого ждать пощады не приходилось, и опереться в этом противостоянии ему было решительно не на кого. Он был отныне верховным судьей Тайного Суда, но этот всесильный Суд теперь состоял из него одного.
Он был командующим армией, вот только армия эта растворилась где-то безнадежно. Он был обладателем огромных сумм на банковских счетах, вот только документы на эти счета исчезли вместе с Домбровским. Он имел все – и не имел ничего.
Сейчас он не чувствовал ни ожесточения, ни страха, было только чувство безнадежности и своего кромешного одиночества в этом мире.
Васильцев не знал, сколько времени так просидел, и тут вдруг в голову ему пришло, что хоть на одно дело он пока еще способен. Те два поднадзорных числились за ним, и уж теперь никто не помешает ему с их помощью вызволить Суздалева.
С этой мыслью он вскочил. На пути к дверям заметил, что держит в руке листок с каракулями подземных монархов. Хотел порвать его, но тут увидел, что послание написано на обороте какого-то документа. Юрий перевернул его.
Это была справка из внутренней тюрьмы НКВД. В ней значилось, что троцкист-убийца, эллинский шпион, истопник (быв. профессор) Суздалев такого-то числа скончался после допроса от разрыва селезенки.
Вот и все. Значит, и тут он оказался бесполезен. Почему-то эта потеря ударила его даже больнее, чем все ужасы нынешнего проклятого дня.
А ведь мог, мог спасти профессора! Если бы не проявлял идиотского благоразумия, к которому его призывал Домбровский, если бы действовал сам!
«Дурак! Двуногое без перьев!» – клял он себя, невесть куда шагая по улице. Кажется, даже говорил вслух, потому что вдруг услышал:
– Сам ты двуногое! Ишь, чудо в перьях! – Это какая-то торговка семечками выпорхнула у него из-под ног. – Позаливают зенки, прут куда ни попадя!..
«Напьюсь!» – подумал Васильцев. Через несколько минут чей-то хамоватый голос выкрикнул:
– Водки!
Словно очнувшись, Юрий вдруг обнаружил, что голос этот принадлежит ему. То есть не столько даже ему, сколько совсем другому человеку, капитану государственной безопасности Блинову, распоясавшемуся хаму, на чье имя у него, Юрия, имелось вполне исправное удостоверение. Этим документом разрешалось пользоваться только в экстренных случаях, но сейчас ему было наплевать на все правила. Удостоверением пришлось махнуть перед носом швейцара, ибо это заведение на Садово-Триумфальной было спецрестораном для сотрудников НКВД.
– А на закусочку? – маслясь в подобострастной улыбке, спросил изогнувшийся над ним официант.
– Я сказал – просто водки! Живо! – Манеры хама давались легко. Неужто так все просто, была бы только в кармане красная корочка?
– Слушаю-с!
Упорхнул, вернулся с запотевшим графинчиком, снова утанцевал. «Так и надо: на цырлах», – отметил где-то внутри Васильцева капитан госбезопасности Блинов.
Отметил, что двое сидевших за дальним столиком взирают на него, как кролики на удава. То были поднадзорные. За остальными столиками публика пребывала в расслабленном состоянии, порой, от хмеля утратив профессиональную бдительность, отдыхающие переговаривались излишне громко, и до него стали долетать обрывки разговоров.
«Кто это?» – «Который?» – «Ну этот, очкастый». – «Какой-то Блинов. Молодой, да ранний. Уже капитан госбезопасности». (Уже, стало быть, швейцар успел доложить.) – «Ни хрена себе! [13] Когда ж успел?» – «Небось сынок или зятек». – «Тсс, потише ты!» – «Да я чё, я и ничё… Давай – за нашу Родину!» – «Вот так-то лучше… За нее!.. А ты на закуску, на закуску-то налегай».
«… Читал? (Это уже от другого столика.) На днях Непомирайку и Негорюева враги кокнули». – «Да-а… С Непомирайкой я за день до того сидел, как вот с тобой сейчас. Беззаветный был человек! А вот вишь, бдительность потерял». – «А ты не теряй! Враг, вон, повсюду. Ну, за них, за беззаветных ребят! Не чокаясь…»
13
Звание капитана госбезопасности в ту пору соответствовало общевойсковому званию «полковник».
«…А у него сколько, по-твоему, раскрытых троцкистов за месяц?» – «Ну?» – «Двенадцать! А у меня?» – «Штук тридцать, поди?» – «Да?! А сорок шесть не желаешь?» – «Ну?!» – «То-то! А кому третий кубарь на петлицу?» – «Ну?» – «Ему! Справедливо?» – «Ну…» – «Гну!.. Ему! А мне – тю-тю! Справедливо, я тебя спрашиваю?..»
«А он мне, б…, говорит: не имеете права!» – «Хо! Так и говорит?! Ну а ты?» – «Ну а я… Вынесли, суку. Нескоро снова внесут…»
«…А я ей говорю: хоть ты и заслуженная артистка, а супротив старшего сержанта госбезопасности ты тля, и докладывать на своих артисток-хренисток будешь ежедённо. И ваще…» – «А ты ее – тав'o?» – «А как думал?..»
Борясь со страстным желанием надавать им всем по мордам, Васильцев осушил одну за другой еще две рюмки, поскольку его целью нынче было именно напиться.
Его графин был уже почти пуст, когда какие-то слова, произнесенные сзади, заставили напрячь слух. Он обернулся. Там вели разговор два лейтенанта, уже изрядно разопревшие от жратвы и выпивки.
– И за что ж ты его так, этого кочегара-профессора? – спрашивал один, с прилипшим к губе листком салата.
– А выдрючивался, – буркнул другой, у которого все никак не получалось подцепить вилкой шпротину.