Телефонист
Шрифт:
«Какой красавчик, – удивилась девушка, разглядывая ту единственную фотку. – Да ему по Каннской лестнице разгуливать, а не среди рях-чиновников».
Встреча вживую лишь подтвердила это мнение, хотя, вероятно, многие женщины с ней бы не согласились. Его красота не была столь очевидной и эффектной, но уже в тот момент она попалась на удочку. Вероятно, это был её тип мужчины. Её обещание романтического приключения… Возможно, от него пахло сексом. Или что-то ещё. Или всё сразу.
«Но ведь он не еврей, – почему-то подумала Катя Белова, далёкая от любого шовинизма. – И вряд ли немец. Наверное, какие-то северные или скандинавские корни. А может, и немец».
С того интервью прошло уже больше полутора лет, и вот вчера она напилась с Петриком, лелея при себе твёрдое решение всё это прекратить. Она не знала, почему, что именно её перестало устраивать, от чего должна освободиться, но что-то явно было не так. Только и этому решению уже четыре месяца. И вот она стоит на мосту с симпатичным парнем, слушает какую-то лабуду, прекрасно понимая, что всё, что ей надо, она сможет получить сейчас там, в пентхаусе на Фрунзенской набережной. Зря они всё-таки вчера после вина перешли на водку.
– А ты была в него влюблена? – Спросил Петрик. – Ну… крылья за спиной, и все дела.
– Не знаю. Вряд ли… ну, может, только самое первое время.
– Он знает все твои тайны, да? – Петрик состроил кислую мину. – Перестал тебя разгадывать?
– Да не в этом дело, – возразила Ванга. – Скучно-то не стало. Но… сама не понимаю.
– А подарки?
– О да. Более чем щедрые. Устала ему уже говорить, что я не содержанка.
– Противоречие между производительными силами и производственными отношениями, – важно заявил Петрик. Они «накидывались» всё больше. – Почти по Марксу. Или Фрейду.
– Чего-чего?
– Противоречие между его членом и эмоциональным экспириенсом, которого ищут все девочки.
– Умеешь ты всё так элегантно формулировать, – рассмеялась Ванга.
– Вино кончилось, – расстроился Петрик. – В холодильнике есть водка. Польская. И вискарик.
– А-а, всё равно…
– Когда сказала ему, что уходишь, сама-то искренней была?
– Угу. Прощаться заявилась. Типа, последнее свидание.
– Трах со слезинкой… Офигенно ведь, да?!
– Ну да, – согласилась она. – Только и это всё в прошлом. В голове-то я его бросила, а…
– Хочешь найти себе нормального человека, растить с ним детей и даже быть ему верной? – Петрик смотрел на неё прямо. – Думаешь, в нашем с тобой случае такое возможно?
– Не знаю, – призналась она. – Но очень бы хотелось попробовать.
– Потому что трах ничего не решает, да? – грустно произнёс Петрик. Ванга бросила на него пристальный взгляд: похоже, и у тебя не всё в порядке?
– Да, – кивнула она. – И нет.
– И да, и нет, понимаю, – он вздохнул. – Видишь, только друг перед другом и можем быть открытыми. Такая херня.
– Такая херня, – согласилась Ванга. И только сейчас заметила, что влага в глазах Петрика угрожающе заблестела.
«Да ты, похоже, поссорился со своим Рудольфиком, – подумала она. – А меня тут успокаиваешь».
– Эй, сокамерничек, – позвала она. – Как дела у моего любимого педика?
– Всё нормально, – Петрик махнул рукой. – Всё через жопу.
– Фу… Петрик.
– Сдурела?! Не в физиологическом смысле. К сожалению, – он то ли усмехнулся, то ли всхлипнул.
– Прости… – Ванга кивнула. – Вот у меня всё нормально – через жопу.
– Завтрак у Тиффани…
– Что?
– Обожаю твой обречённо-прекрасный взгляд.
Она улыбнулась, позвала:
– Ну-ка иди ко мне, романтическое чудовище, обниму… Чего ты там говорил про запасы в холодильнике?
И они решили напиться. Перешли на водку «Бельведер». И это было ошибкой. Спустя час они ржали как сумасшедшие. Спустя ещё один она плакала на плече Петрика. Тот тоже: Рудольфик – свинья, обманывает его, нашёл себе ещё кого-то… Последний раз подобная умора с Катей Беловой происходила в старших классах школы.
А ночью ей приснился кошмар. Хотя Петрик и уверял, что после «Бельведера» спать будут как убитые. Во сне она пришла в пентхаус на Фрунзенской, но оказалось, что внутри – это дом, в котором она росла. Внутри темно, лишь какие-то странные огоньки у стен, похожие на прикрытые ладонями свечи. И ещё почему-то там эти картинки с репродукцией Мунка, которую она подарила Сухову. «Крик». Но пока здесь тихо, лишь даже не слышимый, а, скорее, угадываемый, как это бывает во сне, трескуче-скрипящий звук. Заезженная пластинка. Она знает, что это за звук. Игорь Рутберг давно ждёт её. Он стоит голый в этой полутьме. И сильный. Бросает её на кровать Вангиного детства. Трах ведь ничего не решает. И он уже внутри неё. Ей хорошо и нежно… но оказывается, что это Сухов. Они занимаются любовью с Суховым, предавшим её. И здесь, в пентхаусе на Фрунзенской, или в забытой полутьме дома, где она росла, есть кто-то ещё. И звук, знакомый ей скрипящий звук всё громче…
– Верно, – говорит Сухов голосом Игоря Рутберга. – Верно, он здесь. Назови его!
Голос становится механическим:
– Ну, имя?! Назови!
Эта картина Мунка… Она вдруг различает, что теперь на ней перекошенное ужасом лицо Петрика. Он умоляет её молчать. Потому что, выговорив имя, она призовёт сюда смерть. Скрипящий звук становится не менее знакомой механической музыкой. Она всё это слышала не раз. Через телефонную трубку. Когда он звонил. Монстр здесь. Не Сухов, не Игорь Рутберг – она занимается любовью с монстром.
– Ну, имя? Трах ведь ничего не решает. Назови!
Она начинает задыхаться. Монстр всех переиграл. И ждал её в темноте, как она и хотела. Но она лучше задохнётся, чем признает это и выговорит имя.
– Назови! – звучит оглушительно.
Из тьмы, нависшей над ней проступает металлическое лицо ее теперешнего любовника. Она задыхается, она сейчас умрёт.
– Имя!
Монстр забрал всех, кто ей дорог. Даже Сухова. Игоря, Петрика… и даже маленькую Ксюшу, она – последняя. Монстр кладёт руки на своё живое отливающее металлом лицо и начинает раскрывать его, как две половинки, и сейчас, в этой тьме за ними проступит его подлинный облик. И это будет последнее, что она увидит. Она зажмуривается, больше не в состоянии сделать вздоха, – это конец. И тогда тусклые огоньки в стенах ярко вспыхивают, и механическая музыка, которая давно уже гремит, как свихнувшийся церковный орган, становится криком.