Тень мачехи. Том 1
Шрифт:
Парнишка напряженно сглотнул. И, чуть скривившись от боли, обречённо потащил свитер вверх. Кисти рук были костистыми, как птичьи лапки. Мальчик боднул головой, выныривая из вязаной горловины, освободил плечи из рукавов. И ссутулился, исподлобья глядя на Таню. А она тихо охнула: бледная кожа мальчишки была исполосована вздувшимися красно-фиолетовыми линиями.
– Эт-то что такое? – медленно, неожиданно хрипло, крякнул хирург.
– Я упал, – быстро ответил мальчик.
Как показалось Татьяне, слишком быстро.
Она подошла ближе, впилась глазами в грудь мальчишки. Багрово-синие полосы перекрещивались, ложились поверх друг друга, и на конце каждой наливался почти ровный
…Маленькая Таня что-то натворила тогда, и отец решил выпороть ее. Сказал спокойно, почти буднично: «Раздевайся и ложись на диван». Оставшись в одних трусиках, она легла, уставившись в стену – на широкую, кривую трещину, нахально расколовшую слой известки. Диванная обивка была жесткой, и чувствовать ее грубость голым телом было бесконечно страшно – казалось, будто жестким и грубым стал весь окружавший ее мир. Даже воздух царапал, дотрагиваясь ледяными пальцами сквозняка, колко просачиваясь внутрь сквозь сведенное спазмом горло.
Еще немного, и послышится медленная поступь отца, мерзко зевнет пряжка солдатского ремня, открываясь с коротким лязгом.
Можно было сто раз сойти с ума в ожидании этой пытки.
Он вошел молча. Вытащил из брюк ремень. Скосив глаза, оцепенев от ужаса, Таня смотрела на отца и до последнего верила, что он передумает. Но мужчина сложил ремень вдвое, примерился и схватил ее за ноги, легко окольцевав своей широкой ладонью обе ее лодыжки. Ремень в поднятой руке вздыбился петлей. Отец высоко поднял девочку над диваном; подвешенная вниз головой, Таня не могла сопротивляться, только зажмурила глаза. Ярко, как в телевизоре, возникла картинка: мертвая туша на скотобойне. Висящая на крюке, с содранной кожей. Кровь на полу. Холод. Смерть.
Первый удар плюнул болью. Таня зарыдала, извиваясь, завизжала, моля перестать. Второй удар, третий, еще, еще – они взрывались, расшвыривая по телу зазубренные осколки боли. Таня подавилась криком. Он переполнял ее, но уже не мог вырваться наружу – горло заткнул спазм. Тишина обрушилась, надавила – и просыпалась, как песок. «Пандддооорааа», – колыхнувшись, шепнул воздух, и кольцо отцовских пальцев на ее ногах стало мертво-пластиковым. Стены дрогнули, изогнулись, диван заблестел, превращаясь в пластиковый куб. И отец тоже стал ненастоящим, пластмассовым, неживым, как механический человек, которого завели большим ключом, и теперь он поднимает и опускает, поднимает и опускает, поднимает и опускает руку.
Таня обмякла, полумертвая от ужаса и боли. А кукла-отец, всё так же молча, тщательно и вдумчиво охаживал ее ремнем со всех сторон – по ногам, ягодицам, спине, животу и груди… Широко замахивался, опускал ремень с ровным, монотонным свистом. Крутил своего ребенка, будто выбирая, где еще осталось живое, чувствительное место. С видимым аппетитом терзал маленькое тело дочери.
Молча, без эмоций, он доделал запланированное и спокойно, с чувством выполненного долга, ушел на кухню. А она доползла до своей комнаты, легла в кровать и много часов не могла уснуть, потому что обожженная ударами кожа звериным воплем отзывалась на каждый
«Чтоб вы горели в аду, чёртовы воспитатели!», – Демидова обошла мальчишку, встала, глядя на него сверху. Сложила руки на груди, тяжело вздохнув. Он поднял голову – несмело, будто был в чем-то виноват. Взгляды зацепились друг за друга: ее – понимающий, но жёсткий, и его – опасливо настороженный.
– Тебя избили. Мать или отец, – сказала Татьяна, и это были не вопросы.
Мальчик отвел глаза. Ссутулился еще больше, замотал головой:
– Нет, тётя. Я сам упал.
В его голосе звучало упрямство, злое упрямство взрослого человека, принявшего окончательное решение. Но сквозь него пробивался страх, и он был очень хорошо знаком, слишком понятен Тане. Таким страхом наливается жизнь ребенка, когда о том, что происходит дома, никому нельзя говорить. И это значит, что спасения нет, и не будет. А попросишь защиты, расскажешь, что с тобой делают – тогда молись, малолетний ублюдок.
Татьяна глубоко вдохнула и крепко зажмурилась, запрокинув голову. Что, что тут сделаешь? Парень будет все отрицать. Она тоже была такой когда-то…
«А пусть! Пусть отрицает! – разозлилась она. – Но я не позволю, чтобы мальчишка и дальше так жил. Найду управу на его родственничков».
– Давай-ка съездим на УЗИ, дружочек, – хирург нарушил затянувшуюся тишину. В его голосе слышалась тревога.
Мальчишка испуганно замотал головой, натянул свитер. Белесые бровки сошлись жалобным домиком. Таня поспешила его успокоить:
– Это не больно! Доктор тебя по животу погладит специальной штучкой, и мы по телевизору посмотрим, все ли хорошо в твоем животе.
– Прямо по телевизору? – недоверчиво, но с видимым интересом переспросил мальчик.
– Ну да. И ты тоже сможешь посмотреть, – улыбнулась Татьяна. – А пока мы ждем медсестричку, которая отвезет тебя в кабинет УЗИ, давай поболтаем. С Алексеем Вячеславовичем вы, наверное, уже познакомились. А теперь мне скажи – как тебя зовут?
– Я ударился головой и ничего не помню, – ответил мальчик.
Быстро. Слишком быстро ответил, поняла Татьяна.
Глава 5
Инессу Львовну Вяземскую, главврача педиатрии – дородную, молодящуюся, с высокой «бабеттой» из крашеных пергидролем волос – сотрудники не то, чтобы побаивались… Просто выучили уже: попадись в неурочный час – влетит за своё и не своё. Но если Инесса в настроении, можно и отпуск летом выбить, и премию побольше выцыганить.
Катя Пална видела её утром, когда разносила больным завтрак. Инесса глянула милостиво, почти с улыбкой. Сейчас половина четвертого, заведующая еще должна быть у себя. «Схожу, – решилась санитарка, шлепая тапками к начальственной двери. – Страсть-то какая, господи! Схожу, а то разозлится потом, что не известили. Может, отгулы даст на майские – огорода-то двадцать соток…»
Заведующая сидела за широким столом, положив навьюченные золотыми перстнями пальцы на клавиши компьютера. Спросила дружелюбно:
– Да, Екатерина Павловна, что у вас?
Катя Пална бочком протиснулась в дверь, запихивая в карман влажные резиновые перчатки. Примостилась на краешке стула:
– Ой, беда, Инесса Львовна… Демидова-то наша того… Наверное, опять ребеночка потеряла, бедненькая, вот и двинулась головой-то…
Вяземская удивлённо выпрямилась, взгляд посуровел.
– Что вы несете? – холодно осведомилась она.