Тень Уробороса. Эпоха лицедеев
Шрифт:
Вначале его объятия носили исключительно вежливый характер, но в какое-то мгновение я заметила, что он, перестав жевать, подозрительно замер и не торопится выпускать меня. Я тут же отстранилась.
— Простите, — сказал он.
Мы оба поняли, о чем шла речь. Чейфер почесал лоб, придумывая, что бы такое сказать. Расставаться со мной полковнику не хотелось. Он был так бесхитростен, что все намерения можно было прочесть на его красивом лице. Смерть Кларенса нисколько не огорчила американца. Более того: Луис воспринимал это как устранение ненужной помехи на пути ко мне.
Тема нашлась быстро: на нее навели подвывания запертого под лестницей Снапа.
— Вы так и не покажете мне Снаппи?
— О, нет, полковник! Он, конечно, дисциплинирован, однако смерть хозяина повлияла на него… очень угнетающе. Никто ведь не поручится за то, что собаке не взбредет в голову броситься…
— Ну что ж, жаль…
С очевидным нежеланием Чейфер покинул меня.
А следующим утром я уже летела через океан.
3. Сын Чейфера
Прошел еще один год. Я работала в клинике и ухаживала за старым отцом, который теперь, после смерти мамы, часто болел…
Осенью в Аргентину приехал американский президент. И это ознаменовалось появлением в Буэнос-Айресе полковника Луиса Чейфера. Осень в Северном полушарии — это разгар весны у нас. После холодного и слякотного Нью-Йорка Чейфер здесь отдыхал.
Мало того: он тут же взялся ухаживать за мной, едва увидел, что меня провожает один коллега, доктор Сампрос. Я отвергала обоих. Меньше всего мне хотелось сейчас сердечных увлечений.
Но военный оказался настойчив. И щедр. И романтичен. Его фантазия не ограничивалась цветами, огромными корзинами роз, которыми курьеры заставили весь наш с отцом дом. Он притаскивал ко мне под окна толстеньких аргентинцев с гитарами, и те по полночи пели своими красивыми голосами серенады, посвященные мне. Он покорил сердце моего свирепого Снапа и оказался единственным человеком, кроме меня, кому стал доверять этот пес.
Одного я не понимала: зачем я, неюная, в общем-то, женщина, понадобилась этому красавцу-офицеру? Он мог получить любую, на кого только обратился бы его волоокий взор. Луис — легкий, инфантильный человек, не меняющийся с годами; и я — битая, ломанная, с адом в душе и без цели в жизни…
…В ту ночь мы с Чейфером сидели у моря на скалах и, опершись друг о друга спинами, разглядывали созвездия. Небо было щедро усыпано звездными скоплениями, точно кто-то запорошил мукой черный противень.
— Интересно, сможем ли мы когда-нибудь добраться хоть до одной из них?.. — я подняла голову и долго не могла отвести взгляда от Кассиопеи, похожей на латинскую W.
— Когда-нибудь — наверное. Но разве мало интересного у нас, на Земле? — Луис покосился на меня через плечо.
— Много, даже слишком. Мне кажется, что до тех пор, пока мы, как безумные, будем убивать друг друга, Бог не позволит нам взглянуть на иные миры…
Полковник подхватил мои слова и продолжил, имитируя даже мою интонацию:
— Я думаю, что человека можно лишить этой страсти только под дулом пистолета. Жажда убийства, овладения новыми территориями у всех животных, в том числе и у человека — в крови…
Я не ожидала от него таких речей. Будто другой человек, подменивший полковника, сидел сейчас со мной на остывающих камнях.
Внизу шумело невидимое море. Было очень темно.
— Значит, мы никогда не увидим новых миров… — вздохнула я.
— Ну почему же? Мы чего-нибудь придумаем, даст Бог… Мы ведь еще и чертовски изобретательные животные. Ко всему прочему…
Я улыбнулась: он был так спокоен и уверен в своих словах.
Мне не хотелось сопротивляться, когда Луис повернулся ко мне и стал целовать мою шею, волосы, висок. Мое тело, уже год не ведавшее ласк, восстало против разума, и я даже не подумала о некоторых вещах, о которых стоило бы помнить после печальной истории на приеме у Джоан.
В ту ночь Чейфер остался у меня, чтобы затем исчезнуть еще на целый год. Это был другой мужчина, которого я не знала и которого, кажется, полюбила. Мне казалось, что на это я уже неспособна. На любовь. После жизни с сухим и правильным Кларенсом полковник показался мне вулканом страстей, неистощимым на нежности, веселым. Несколько месяцев мне пришлось себя уговаривать, что все это я о Луисе нафантазировала в минуты слабости. А потом стало совсем не до того.
Конечно, признаки зарождения во мне новой жизни я определила так же быстро, как и в прошлый раз. Мне бы пойти к Джоан, приехавшей в Аргентину вслед за мной (после ужесточения порядков в Порт-Саиде сюда, в Буэнос-Айрес, вернулась половина персонала нашего египетского госпиталя). Но что-то меня удержало, несмотря на изнуряющую круглосуточную тошноту, слабость и нервозность. Я решила, что если не дано, то я этого ребенка все равно потеряю: я не девочка, ослаблена, да еще и аборт был. Шансов выносить не очень много. Ну а если дано…
На Рождество мы с Джоан дежурили в клинике:
— Ну ты даешь! — с насмешкой сказала она. — Плодовитая, как коза. Ты бы хоть предохранялась, светило хирургии, если «залетаешь» на раз-два-три!
— А что — разве заметно? — я бросила взгляд на свой живот: вообще-то рано еще, и трех месяцев не было.
Джоан только фыркнула, и я поняла, что сказала глупость. Через нее столько таких, как я, прошло, что теперь она, вероятно, сумела бы определить зачатие уже на вторые сутки…
Мы чокнулись высокими барными стаканами и выпили за праздник.
— Сколько там у тебя? Недель восемь?
— Девять… — кивнула я, — с небольшим…
— А хочешь — прямо сейчас почищу? Мне все равно ведь до утра делать нечего.
Она сказала это будничным голосом, словно речь шла о подстрижке. Меня покоробило. Все запротестовало во мне, хотя прежде я не особенно радовалась своему положению: меня все раздражало, а когда я воображала свою изуродованную и разбухшую фигуру, какой она станет после всех этих пыток, то появлялось желание удавиться. Но ведь там у меня ребенок Луиса. А я еще не настолько замучилась, чтобы забыть веселого американского полковника. Мысль о том, что малыш, возможно, будет таким же симпатичным, как его папаша, размягчала мою излишне чувствительную психику.