Тени и зеркала
Шрифт:
— Сколько вам заплатили? — спокойно спросил он. — Сколько альсунгцы заплатили за союз с вами, чтобы вы пропустили их через свои горы?
— Не в этом дело, — так же спокойно проговорил Далавар — без малейшего стыда или замешательства. — Ты просто не понимаешь.
— О, конечно, — ядовито протянул Альен. — Где уж мне, неразумному…
— Дело не в деньгах — неужели ты не видишь, как мало стоят для нас их кристаллы и золото? — Далавар обвёл пещеру жестом опытного оратора. — Это главная, но одна из десятков наших сокровищниц — не считая тех, что вне Гха'а.
— Другими словами, вы просто их боитесь?
— Да. Точнее —
— Вы хотите сказать… Что Альсунгу помогает… некто ещё?
— Некто, куда более могущественный, — нараспев подтвердил агх. — Некто, жаждущий мести людям. Некто, кого твои предки, волшебник, считали господами и полубогами — до того, как стали владеть Обетованным сами и изгнали отсюда почти всю магию. И вообще всё, что на них не похоже, — включая нас.
Господа, полубоги… Уж не за этими ли «некто» улетели из Обетованного драконы, оставив людям только сказания да глупые рыцарские баллады?…
Уж не их ли искал Фиенни?
— Но это нелогично, — заметил Альен, подумав ещё немного. — В Альсунге ненавидят магию. Они казнят и изгоняют волшебников, не щадят даже детей с Даром. Так почему же…
— Не весь Альсунг идёт по этому пути, — перебил Далавар. — Почти все там думают, что это обычный поход северян за наживой и землями. Почти все, кроме нескольких.
— Нескольких кого? — подхватил Альен, чуя, что здесь — разгадка сразу всех загадок. Почему-то его бросило в неприятный, липкий жар. — Наверху много говорили о смерти короля Хордаго. Говорили, что его отравили. Это так?
Далавар снова кивнул. Альен поражённо выдохнул: на его глазах рушились все устоявшиеся представления о том, что агхи не вмешиваются в людские дела. Вождь клана Эшинских копей знал о ситуации в Альсунге куда лучше, чем он… Ему стало не то чтобы стыдно, но как-то не по себе. И вправду, как говорят старики, «новые времена настают».
— Его сыну, Конгвару, тоже грозит беда, я уверен… Если он уже не погиб. У него нет законного наследника — наследует ему та, что несёт главную угрозу. Та, что вышла на переговоры с нами.
— Та? — Альен, не выдержав, расхохотался, и его смех поглотила жуткая тишина. Далавар нахмурился — и правда, могла услышать стража снаружи… — Женщина на альсунгском троне?… При всём уважении, вождь, это же просто бред. Они считают женщин самками, которые пригодны только вынашивать детей.
— Да, но это не просто женщина. Это колдунья, и очень опасная.
— Ещё и колдунья, — протянул Альен. — Мир просто с ума сошёл, если так… Какая-нибудь знахарка-самоучка?
— Нет. Ученица твоих учителей, — Далавар усмехнулся в бороду — как показалось Альену, даже с долей какой-то гордости от того, что удивил заносчивого чужеземца. — Её зовут Хелтингра — и, увы, она стоит десятка мужчин. Мужчин вашего народа, конечно.
Хелтингра… Альен точно слышал где-то это имя. Уж на имена у него всегда была отличная память. Только вот где?…
И он вспомнил. Он правда о ней слышал — в Долине, и не один раз. Отражения говорили о ней как о талантливой, знатной ученице с севера, что закончила обучение за пару лет до его приезда, совсем юной девушкой, и потом несколько раз зачем-то возвращалась к Отражениям. Но никогда не упоминали, что она из Альсунга — и тем более, что она как-то связана с королевской семьёй… Что ж, это можно
Только вот слышал он о ней от Фиенни. И тот звал её просто Хелт.
ГЛАВА XX
Дорвиг стоял на носу «Непобедимого» и всматривался в горизонт, привычно приложив ладонь ко лбу. На море поднимался ветер — кидался резкими, пронзительными порывами, не давал покоя парусам и заставлял отряд Дорвига сквозь зубы ругаться — особенно тех, кто сидел за вёслами. Даже у самого Дорвига, который провёл в море больше дней жизни, чем на суше, глаза слезились от этого ветра — что уж говорить о совсем молодых пареньках, которых немало было на борту. Впрочем, впервые шедших на битву или, тем более, не знавших моря среди них не оказалось: Дорвиг давно зарёкся брать их под свою команду. Не такая теперь молодёжь…
Дорвиг вздохнул (почему-то это случалось каждый раз, когда ему вспоминалась юность — славная юность, полная надежд и крови). Поднял лёгкий шлем, который держал в руках, и надел его, поглубже надвинув на седую голову. Подтянул пояс на кольчуге, отозвавшейся приветливым звяком. Всё как всегда, как нужно, — и всё же что-то не так…
Осеннее, ненастное море тревожило Дорвига. До поры до времени тихое, оно пока не отвечало завываниям ветра и шло ровными, небольшими волнами цвета стали. Но небо темнело, а душный воздух отдавал на вкус солью; Дорвиг знал такие моменты — море напоминало волка, затаившегося перед прыжком, и его покой был обманчивым. Немало таких волков Дорвиг затравил за свою жизнь — хотя битвы с людьми увлекали его куда сильнее охоты…
Дорвиг ещё раз бегло осмотрел паруса и канаты, мысленно прощупал сваленные в трюме мечи со щитами. Что ж, вроде бы всё в порядке — да и в отряде не так уж много угрюмых или усталых лиц: у большинства глаза блестят именно тем жадным блеском, каким положено. Вот кто-то из молодых нерешительно затянул песню под равномерный плеск вёсел — и скоро ему вторили все, перевирая слова и мотив. Дорвиг снова отвернулся к морю, пряча в бороде довольную усмешку. Ещё пара минут — и песню подхватили на других кораблях, шедших поодаль; справа, с «Награды», донеслись приветственные крики.
Да, к вечеру разразится буря. У них совсем мало времени… Но к вечеру они достигнут Хаэдрана.
Уже совсем скоро.
Дорвиг весь был в предвкушении боя — это было тем немногим, что заставляло его, столько испытавшего, чувствовать хоть какой-то интерес к жизни. Он довольно давно понял страшную в простоте истину, которой обычно не верили его ученики. Размахивая мечом или секирой, сидя за греблей на боевой ладье, стреляя из лука, они обычно свято верили, что исполняют долг перед Альсунгом — или перед королём (в случае самых восторженных и наивных). И Дорвиг не спешил открывать им правду — правду о битвах. О том, что в них, самих по себе — единственное настоящее упоение. Что острая сладость кроется во власти над чужой жизнью и в близости смерти, во вражеской крови на лезвии, в смеси горячки и холодного расчёта. Что бывают мгновения, когда забываешь себя, и короля с королевством, и золото, и славу, и клятвы в верности — остаётся одно всемогущее, пробирающее до дрожи сейчас. И вот это сейчас, единственное, наполнено смыслом.