Тени над Гудзоном
Шрифт:
— Нет, нет, не делайте этого! Не делайте этого! — снова поспешно заговорил профессор Шрага. — Нельзя убивать самого себя… Какая тут хитрость? Берут нож и… Это не решение!
— Я читал Шопенгауэра. Только сегодня заглядывал в его эссе. Мировую волю, — говорит он, — нельзя убить. Но я и не хочу убивать мировую волю. Хочу только положить конец собственным бедам. Приведу пример, профессор: скажем, у меня дома есть радиоприемник, и он так орет, он поднимает такой шум, что я глохну. Предположим, я не могу выключить этот радиоприемник. Те, кто был во время войны в Советском Союзе, знают, что есть такие радиоприемники. Вешают людям в квартиру квадратную коробку, и она болтает целый день, ведет коммунистическую пропаганду. Нельзя даже вздремнуть. Надо слушать весь день и весь вечер о величии товарища Сталина и о том, что он делает ради построения социализма. Так вот, мне известен случай, когда какой-то человек взял топор да и расколотил эту квадратную коробку или что бы это там ни было. За такое ссылают в Сибирь, но он не мог больше выносить всей этой лжи. Он, этот человек, сидел у себя дома голодный, оборванный и замерзший, а квадратная коробка все время рассказывала ему о том счастье, которое Сталин принес русскому народу, и о том, как горька судьба рабочих в капиталистической Америке. Ну этот человек и расколотил квадратную коробку и тем самым положил конец. Только чему он положил конец? Не сталинизму и не сталинистской лжи. Миллионы других квадратных коробок продолжали орать на всю Россию. Но он, этот человек, хотел спасти свои уши, свой мозг. А может быть, он хотел поспать часок? Меня при этом не было…
— Чудесный пример… Если бы Шопенгауэр мог об этом услышать! На самом деле…
— Видите ли, я по профессии адвокат, а не философ. Однако я всегда любил заглянуть в то, что, как говорится, написано мелкими буковками. Понимаю, понимаю. Человек может убить себя, но он не может убить жизнь. Тем не менее, когда человек находится в отчаянии, он хочет не улучшить мир, а положить конец своим собственным страданиям.
— Да, но… тем же самым топором он мог бы, наверное, убить какого-нибудь комиссара… Хотя я лично против таких вещей.
— Ну а если бы он убил комиссара, то что? На место каждого комиссара есть десять тысяч кандидатов в комиссары, и каждый из них, возможно, еще больший мерзавец, чем тот мерзавец, который уже комиссар. Именно потому, что он, этот комиссар, уже сидит в кресле, а они только хотят в это кресло усесться. Таков, профессор, смысл моей истории о квадратной коробке. Моя теория состоит в том, что никого и ничто невозможно убить, кроме себя самого…
— И себя самого тоже нельзя убить!
— А я хочу попробовать. Если убить себя невозможно, то что я от этого потеряю? Хуже, чем здесь, мне уже нигде не будет.
— Тайна страданий неведома.
— Какая тут может быть тайна? Зачем Богу — если есть Бог — было нужно, чтобы шесть миллионов евреев умерли жуткими смертями? И зачем надо было сжигать детей? О взрослых можно сказать, что они грешили или что Бог хотел их испытать. Но что с теми малышами, головки которых разбивали немецкие офицеры? Что с теми детьми, которые умерли от голода? Что с теми отцами, которым пришлось рыть могилы для самих себя и для своих детей, пока вокруг них стояли нацисты и громко смеялись? Зачем все это понадобилось Богу? Поверьте мне, профессор, что прежде чем отцы достигали этой последней ступени, им приходилось пройти все круги ада…
— Да, я знаю. Это тайна, тайна. Но почему Бог виноват в том, что людям хочется быть злодеями? Он ведь им дал свободу выбора между добром и злом…
— У малышей нет свободы выбора между добром и злом.
— Их души уже неведомо где.
— Где же они? Я тоже хочу это знать. У меня тоже было двое детей, и они погибли. Если они где-то существуют, я хочу их видеть…
— Мы всё увидим… Когда придет время… Если будем этого достойны…
— Я хочу увидеть уже сейчас. У меня осталось, может быть, еще лет двадцать жизни. Для Бога это меньше мгновения. Но для меня это много. Слишком много. К тому же я не могу устроиться здесь, в этом мире. Меня удерживало в нем только одно обстоятельство. А теперь, когда этого больше нет, я хочу уйти туда, где пребывают мои дети…
— Нет, нет. Не делайте этого! — Профессор морщился и изгибался, как будто все у него внутри разрывалось от боли. — Невозможно убежать… О, если бы это было возможно!..
— Это возможно, профессор. А если нет, то вдруг я буду существовать в другом мире, среди людей получше. Здесь мне уже надоело. Мне здесь просто нечего делать… Я, так сказать, закончил здесь все свои дела. Так сказать, уплатил все подати…
Глава седьмая
1
Мысли стали словами, слова стали делами. Казалось, они только что говорили о поездке, и вот они уже едут. За окном проносились осенние пейзажи, желто-серые, наполовину скрытые туманом, погруженные в задумчивость, которая была стара как этот мир. Грейну казалось, что само небо удивляется: откуда я взялось? Кто меня подвесил над землей, как полог? И откуда взялись все эти деревья, реки, леса? Все удивлялось вместе с ним, с Грейном: каждая ветка, каждая пылинка на окне, каждый дымок, поднимавшийся из трубы. Какая-то птица как будто пыталась некоторое время лететь наперегонки с экспрессом, но скоро отстала.
Грейн глубоко вздохнул. Как все это удивительно: сидеть в мчащемся поезде, видеть небо, а при этом рядом с тобой другой человек — человек противоположного пола — тайна по имени Анна. Пребывание в поезде разъясняло загадку времени. Время перематывается, как свиток. Не просто, как свиток, а как свиток Торы, который перематывают во время Симхас-Торы [78] после того, как прочтут «Зойс а-брохо» [79] и возвращаются к «Брейшис». [80] Проносятся недельные разделы, быстро перематывается пергамент. Вот книга «Дворим», вот книга «Ба-мидбор», а вот уже и книга «Ва-йикро»… [81] Все двигается, все перематывается, и все остается на месте: каждое слово, каждая буква и каждый знак. Ну а что написано о нем, о Грейне, в этой святой книге? И был муж, имя которого Грейн. И муж сей оставил жену свою, детей своих и дела свои и поехал во Флориду с женой ближнего своего, и думал он в безверии своем, что нет ни Бога, ни закона, ни наказания, но все случайность и хаос. Однако дни его на земле были уже сочтены, и дальновидные уже заранее читали его некролог и видели надгробие на могиле его и траву, выросшую на ней. И в слепоте своей он полагал, что счастье его будет длиться вечно…
78
Симхас-Тора (буквально «радость Торы», иврит) — осенний еврейский праздник, во время которого заканчивается годовой цикл чтения Торы и начинается новый цикл.
79
Последний недельный раздел Торы.
80
Первый недельный раздел Торы. В современном произношении на иврите «Берешит» (Бытие).
81
В современном произношении на иврите — «Дварим» (Второзаконие), «Бемидбар» (Числа), «Ваикра» (Левит).
Грейн встряхнулся. Довольно! Она не жена ближнего. Почему она жена Лурье? Потому что стояла с ним под балдахином на четырех жердях и раввин зачитал их брачный контракт? Женщина является женой только того мужчины, которого любит. И зачем Богу нужно разводное письмо? Не достаточно ли того, что женщина открыто и однозначно уходит от мужа? Нет, того, что написано в божественной книге, никто не может знать…
У него были наготове оправдания всех его поступков. Неужели счастье не является единственной целью каждого человека, каждого существа? Неужели есть разница, хотят они наслаждений на этом или на том свете? Даже тот, кто бежит от счастья, ищет счастья. Даже тот, кто совершает самоубийство, ищет покоя. Философы просмотрели главное: человеческую погоню за счастьем. У него, Грейна, была своя собственная философия: счастье — это божественность, божественная особенность. Когда человек счастлив, исчезают все трудные вопросы. Человек соединяется с Богом. Так называемые неодушевленные предметы счастливы, поэтому они никогда не ошибаются. Однако живым дается дар, представляющий собой более высокую ступень счастья: свобода. Свободный выбор возможен только тогда, когда есть счастье и несчастье, правда и ложь, успех и провал. Свобода обязательно идет рядом с индивидуальностью. Покуда человек является телом, он вынужден, как гласит еврейская поговорка, сам устраивать себе субботу: искать свое маленькое счастье в бесконечном море благодушия… Эта борьба является, наверное, частью Божественного плана. Лучше всего разъясняет это каббала: чтобы стал возможен акт Творения, бесконечности пришлось потесниться. Этот мир представляет собой остров несчастья посреди моря счастья. Судьба человека состоит в поисках самой сути бытия…
Анна дремала или, может быть, притворялась дремлющей. Ей пришлось пройти через новые скандалы с отцом и со Станиславом Лурье. Он не давал ей забрать свои вещи. Он схватил ее за шею и попытался задушить. Он схватил ее меховую шапку и разорвал на две половинки… Теперь Анна откинула голову на спинку вагонной скамьи. Ее веки спали, но губы улыбались. Казалось, они беззвучно говорят: «Оно того стоило… Теперь я добилась своего…» Она подтверждала теорию Грейна о том, что страдания — это нечто кажущееся. Единственной реальностью является наслаждение… Грейн что-то царапал карандашом в записной книжке. На протяжении многих лет он делал наброски для своей будущей книги. Он пытался создать своего рода новый гедонизм: счастье — это вещь в себе… Путь к счастью — это путь к Богу… Сам Бог не исчерпал всех счастливых комбинаций… Он обязательно должен приходить к созданным Им, чтобы развивать Божественные силы…