Тени над Гудзоном
Шрифт:
Парень, относительно которого Анна решила, что он гангстер, открыл дверь кабины. Однако вместо того, чтобы выйти, он остался там сидеть. И снова стал выгребать мелочь из кармана. Потом вытянул толстые губы, как будто собирался свистнуть. Анне бросились в глаза его округлые, наманикюренные ногти. Вдруг он вышел из будки. Анна вошла, но там все еще оставался запах его дыхания: смесь дыма и духов. Она вынула кошелек и начала искать десятицентовую монету, но у нее в кошельке оказалось все, что угодно, кроме десятицентовых монет: пятицентовые, центовые, четвертаки, полдоллара — только не десятицентовики. «Ну что за невезение напало на меня сегодня!» Анне пришла в голову мысль засунуть в щель аппарата монету в четверть доллара и попросить оператора соединить ее с квартирой Грейна. Однако она забыла его номер. Анна приоткрыла дверь, чтобы в будку попал воздух,
Она вышла из телефонной будки и направилась к выходу. К ней обратилась проходившая мимо женщина:
— Мисс, ваша сумочка открыта.
— О, большое вам спасибо.
В этот момент кто-то положил руку ей на плечо. Анна резко обернулась. Рядом с нею стоял Грейн.
4
Грейн и Анна вместе вышли из здания вокзала и свернули налево, в направлении Тудор-сити. Они шли, погруженные в молчание, как люди, у которых есть слишком много что сказать друг другу, но они не знают, с чего начать. Как ни странно, за то время, что Анна ждала Грейна на вокзале, погода улучшилась. Солнце сияло вовсю. Анна держала Грейна под руку. «Как я только могла подумать о том, чтобы не встретиться с ним? — удивлялась она. — Без него моя жизнь ничего не стоит…» Пройдя несколько шагов, они остановились.
— Можно спросить тебя, почему ты пришел с опозданием на целый час?
— О, я оставил свой чемоданчик в камере хранения далеко отсюда. Пришлось возвращаться за ним. Посреди дороги что-то поломалось. Из-за этой поломки поезд стоял целых двадцать минут.
— А я уже собиралась уйти. Ты что, не ночевал дома?
— Нет, не ночевал.
— А где же ты тогда ночевал?
— В одной гостинице около Таймс-сквер.
— А где оставил свой чемоданчик?
— В downtown… [74] А с тобой вчера что случилось? Почему ты не подходила к телефону?
74
Центральная часть города.
— Папа примчался. Как раз когда ты звонил, он и вошел. А о чем с тобой разговаривал Лурье? Я в это время была в ванной. Он ведь сплетничал обо мне, да?
— Послушай, куда мы с тобой идем? Это ведь Ист. Пошли-ка назад. Я должен еще зайти в банк. В «Бауэри сейвингс бэнк». Сплетничал ли он? Он только сказал, что у тебя в Касабланке было какое-то приключение.
Анна остановилась:
— Так и сказал?
— Да, именно так.
— Ну все, теперь я смогу ненавидеть его всем сердцем!..
— Давай куда-нибудь зайдем. Ты уже ела?
— Да, но ты, конечно, еще не ел. Вот ресторан. Хотя нет, это всего лишь кафетерий.
— Хочешь зайти?
— Почему бы нет? Мне все равно.
Они зашли в кафетерий. Время завтрака уже прошло, а до обеда было довольно далеко. Поэтому зал был наполовину пуст.
— Садись-ка сюда, вот за этот стол, — показала Анна. — Что тебе принести?
— Я сам возьму.
— Нет. Отныне я буду тебе прислуживать…
— Тогда вот деньги.
— Первую порцию я сама тебе куплю. Так что ты хочешь? Ладно, я сама выберу…
Грейн уселся за стол и смотрел, как Анна покупает для него пирог, апельсиновый сок, кофе, молоко и абрикосовый компот. Здесь расплачивались прямо у стойки буфета. Европейская меховая шапка Анны и ее серьги с бриллиантами выглядели странно в этом заведении и были явно здесь неуместны. Они никак не вязались ни с подносом, который она ему принесла, ни с лежавшими на нем погнутыми столовыми приборами. Женщины, стоявшие у буфетной стойки, смотрели Анне вслед и о чем-то перешептывались. Они бросали взгляды и на Грейна: ведь это не по-американски, чтобы мужчина сидел, а женщина ему прислуживала. «Как же это получается, что она пришла совсем без сумки или чемодана? — спрашивал себя Грейн. — Наверное, боялась паковать вещи. Ну что ж? Эта лёгкая трапеза — поворотный пункт в моей жизни, — подумал он. — Здесь начинается второй, а может быть, и третий ее акт…» Он поднялся и принял из рук Анны поднос, который оказался тяжелей, чем он ожидал. Грейн едва его не выронил.
— Осторожно!
— Сними шапку, — сказал он.
— Что? Ну, давай ешь.
Анна не стала снимать шапки, просто сидела и смотрела на него. И даже помогала ему: пододвигала тарелку с пирогом, подливала сливок в кофе. Взгляд ее был наполовину улыбчивым, наполовину озабоченным. В нем была некая стыдливая отчужденность человека, преодолевшего все преграды ради того, чтобы постичь самую суть близости.
Грейн немного стеснялся ее, маленькой дочери Бориса Маковера, которой он когда-то приносил конфетки и помогал готовить уроки. Сейчас она улыбалась точно так же, как и тогда: по-детски, с любопытством, немного даже глуповато, с тем восхищением другим человеком, которого мужчина никогда не способен постичь до конца. Грейн уже давно решил, что идолопоклонство — это чисто женский грех. В Танахе это прегрешение почти всегда сопровождалось прелюбодеянием с чужими женами и вообще блудом. Анна спросила:
— Тебе положить сахара? — И вдруг очень серьезно: — Так что же такое сказал тебе обо мне Станислав Лурье?
Грейн нахмурился:
— Я уже говорил.
— Почему тогда ты меня не спрашиваешь, правда ли это?
— Если тебе есть что сказать, скажи это сама.
— Да, это правда. Но он все равно мерзавец. Я не верила, что он способен так низко пасть. Я считала, что при всех его недостатках он все-таки порядочный человек.
— Кто же это был? И вообще, сколько мужчин было у тебя в жизни?
— Я все тебе расскажу. Здесь, пожалуй, неподходящее место. А впрочем, какая разница? Я хочу, чтобы, когда мы выйдем отсюда, между нами не оставалось тайн. Во всяком случае, с моей стороны. В моей жизни были три мужчины. Кроме тебя, конечно. Любила я только одного из них, Яшу Котика. Да и то лишь короткое время. За Станислава Лурье я вышла замуж от отчаяния или, может быть, потому, что меня подтолкнуло к этому мое невезение. Это было безумием с самого начала. Идя с ним под хулу, [75] я уже знала, что обрекаю себя на несчастную жизнь. У греков есть для этого название. Когда происходит что-то, и это что-то неизбежно. Фатум? Нет, не фатум. Виноват, как всегда, был папа, но я была уже достаточно взрослой, чтобы не позволить кому бы то ни было загонять себя в тупик.
75
Хупа — свадебный балдахин.
— Кто же был между ними?
— Что? Я хочу, чтобы ты знал, что в течение пяти лет после развода с Яшей Котиком я жила совсем одна. Он сделал для меня все таким противным, что даже годы спустя я ни на кого не могла смотреть. О том, что он мне сделал, я никогда не смогу рассказать. Это был человек, способный сделать черным даже солнце. За год с небольшим нашей жизни я прошла все круги ада. Иногда, когда отец принимается стращать меня адом, я думаю: мне уже известны все эти ужасы. Для меня там, кажется, не будет ничего нового. Ты знаешь, что я была больна и доктор Марголин вытащил меня из бездны безумия. У него много ошибок, но он великий врач. Мир не знает, как он велик, потому что его величие выстроено не на теориях, а на практике. Он потрясающе глубоко знает людей, и у него есть гипнотическая сила. Он способен поставить диагноз на основании единственного осмотра. При этом он на свой манер чуть-чуть глуповатый и в чем-то испорченный тип. О нем можно написать целую книгу. Он пытался меня соблазнить тоже, но у меня было чувство, что это просто невозможно. Может быть, потому, что он друг моего папы. Весь его гипноз и все его донжуанские трюки не помогли в моем случае. Он говорит, что из-за меня приобрел комплекс неполноценности. Правда же состоит в том, что он до сих пор влюблен в свою жену, в ту самую немку, которая ушла от него и стала жить с нацистом. И дочка у него тоже есть. Ей должно быть сейчас лет семнадцать-восемнадцать. Я хочу сказать только одно: пять лет спустя я себя вела как невинная девственница. Даже перестала читать романы. Все, что касается любви, вызывало во мне отвращение, а главное — страх. Когда я хотела сходить в театр, то выбирала пьесу, в которой не было никакой любви. Именно тогда шла пьеса Ромена Роллана «Волки». Она как раз для меня. Ты будешь смеяться, но я, бывало, даже сидела и читала какой-нибудь словарь или энциклопедию. Я прочитала вторую часть «Фауста». Я даже читала сочинения Клаузевица по стратегии, хотя, видит Бог, я всегда ненавидела войну;