Тени над Гудзоном
Шрифт:
— О чем ты думаешь, Эстер? О чем ты думаешь?
— О, ни о чем! Просто ужасные глупости. Представляю себе, что мы уезжаем куда-то, на какой-то остров. Нас то ли ссылают, то ли не знаю что. Я терпеть не могу холод. Когда-то любила зиму, но больше не могу ее выносить. Лучше уж жара. Читать мне хочется, но писатели боятся говорить правду. Почему люди так боятся правды, а?
— Правда страшна.
— А ложь не страшна? Мне прекрасно известно, что ты делаешь. После того как ты говоришь мне все эти ласковые слова, ты идешь к другой и повторяешь те же самые речи, может быть, чуть-чуть измененные. Ты делаешь это потому, что тебе скучно. Но мне было бы с двумя еще скучнее, чем с одним. Спрашиваю тебя в последний раз: кто она?
— Прошу тебя, Эстер, оставь меня сейчас в покое.
— Ну,
— Все то же самое. Он набожен, и он делает деньги.
— Вот как? Это самое лучшее: и этот мир, и мир грядущий. А как поживает его дочь? Ты крутишь роман с ней, а?
— Почему именно с ней?
— А почему бы и нет? Ты знаешь ее с детства. Со своим мужем она не счастлива. В ее глазах ты великий герой. К тому же ты слишком ленив, чтобы искать женщину в каком-нибудь другом месте. Ты из тех мужчин, которые идут по пути наименьшего сопротивления. Я должна быть на тебя зла, Герц. Я должна была стать тебе врагом, потому что ты разрушил мою жизнь. Ты нанес мне больше вреда, чем любой другой человек. Но тебя нельзя ненавидеть. Ты большой, но беспомощный ребенок. Ты растаптываешь людей так же, как ребенок растаптывает лягушек или червей. У тебя хорошая голова. Ты был когда-то вундеркиндом, но я чувствую, что ты думаешь только одной половиной своего мозга. Я же боюсь только одного — старости. Я не имею в виду восемьдесят лет. Для меня и пятьдесят лет — это старость. Мне бы прожить еще пять лет, но пусть это будут хорошие годы. Снова телефон…
Эстер вышла из гостиной. Грейн растянулся на диване. Протянул руку и выпил остаток ликера из рюмки Эстер. Потом затянулся сигаретой Эстер. Опустил веки и лежал тихо, без мыслей. «Ну хоть что-нибудь из всего этого да получится, — говорил он себе. — Время работает… Физики когда-нибудь откроют, что время — это сила. В буквальном смысле…» Он вдруг рассмеялся: это повторяется каждый раз, когда он приходит сюда. Эстер становится все мрачнее. Они идут в постель, полностью погруженные в пессимизм. Но как только гаснет свет, они оживают, словно существа, способные жить только в темноте. Начинаются поцелуи, ласки, необузданные речи и воодушевление — какой-то странный пафос, похожий на безумие. Даже разговоры о смерти становятся горючим материалом. Однако сегодня он, Грейн, сделал свой выбор: он приговорил к смерти большую любовь или большое влечение.
На этот раз Эстер разговаривала по телефону долго, очень долго. Грейн не слышал из гостиной, что она говорит. Говорил или говорила в основном ее собеседник или собеседница по ту сторону телефонного провода. Эстер только реагировала, отзывалась, вздыхала, вставляла отдельные слова. Она действительно каждый вечер рыдала из-за своего одиночества, но у нее в Нью-Йорке все еще оставались старые знакомые, земляки, даже дальние родственники. Все время отыскивались какие-то мужчины и женщины, которые были в той или иной степени ее свойственниками с отцовской или с материнской стороны. Она получала и дарила подарки. Ее приглашали на семейные торжества. Нет, она совсем не настолько оторвана от всего и от всех, как убеждала сама себя перед тем, как идти спать. По сути, у нее, у Эстер, намного больше общественных связей, чем у него. Не иначе как эта любовь загнала его в тупик. Да, она права: он думает только частью мозга, можно сказать, в одном измерении. Планы, которые он строит, никогда не распространяются дальше чем на один день…
Ему вдруг захотелось выключить лампу. Во-первых, потому, что Эстер способна болтать целый час, а он, Грейн, мог бы тем временем вздремнуть. Во-вторых, потому, что свет просто не нужен. Он поднялся и щелкнул выключателем. В комнате сразу же стадо уютно. Он услышал шипение в батареях отопления. Ощутил шум океана. В окно он видел снежные отблески — белый и розовый. Грейн снова прилег на диван и остался лежать в полудреме, тихо, как животное, освобожденное от ярма…
Грейн, наверное, все-таки задремал, потому что, когда Эстер вошла, он вздрогнул. Какое-то мгновение он даже не помнил, где находится. Он услышал голос Эстер:
— Зачем ты погасил лампу? Ты спал?
— Я задремал.
— Это самое лучшее. В тайч-хумеше [66] моей матери говорилось, что, когда нечестивцы спят, это хорошо и для них, и для всего мира.
Грейн напрягся.
— Я уже к тому же и нечестивец?
— Да, дорогой, нечестивец. Даже более того. Приличные нечестивцы таких вещей не устраивают.
Грейн почувствовал, что он бледнеет под покровом темноты.
— Что случилось?
— А что должно было случиться? Я все уже знаю, все твои похождения. А что ты думал? Что никто ничего не узнает? Ты только попытался приятно провести ночь, как снова позвонила Люба. О тебе говорят в местечке. Весь Нью-Йорк ходит ходуном. Я имею в виду нашу среду. Вот так.
66
Тайч-хумеш — переложение Пятикнижия на идиш с добавлением популярных комментариев. Обычно предназначалось для женщин.
Эстер замолчала. Грейн не видел, где она находится, стоит ли у двери или присела на стул. Он весь наполнился молчанием, приходящим вместе с концом каждого кризиса. Через мгновение он увидел силуэт Эстер. Она застыла возле двери, как тень, как призрачный образ, какой, наверное, вызывают медиумы во время своих сеансов. Он смотрел на нее со смесью любопытства и страха. Это пятно было Эстер — сочетанием обвинений, презрения, возможно, ненависти. Он сделал движение, чтобы подняться, но голова была странно тяжелой и продолжала лежать на диванной подушке, будто он страдал какой-то болезнью мозга.
— Ну, что ты молчишь? — спросила она.
— А что я могу сказать?
— Ты оставил семью, да?
— Да.
— Ну поздравляю… Годами ты твердил, что ты не можешь оставить Лею. Ты дал ей клятву или что-то в этом духе. А теперь тебе уже можно это сделать. Кто тебя освободил от обета, ее отец?
— Это не имеет никакого отношения к ее отцу.
— Ну, ты еще больший мерзавец, чем я думала.
— Мне уйти отсюда? — спросил он через несколько мгновений.
— Да, уходи, убирайся! Погоди минутку, я сейчас вернусь.
Он услышал, как Эстер вошла в ванную комнату, громко хлопнув дверью. Грейн навострил уши, прислушиваясь. Только бы она не отравилась!.. Он услышал звук льющейся воды, а затем такое бульканье, как если бы Эстер полоскала там горло. Потом стало тихо. Он лежал онемевший и опустошенный, свернувшись в клубок. Он был полон ожидания, которое, в сущности, не имеет цели, а просто заполняет некий отрезок времени. Его глаза начали привыкать к потемкам. Он разглядел контуры секретера, торшера, картин в рамах. Он знал здесь всё. Многие предметы были его подарками. «Что она там делает? Что она там так долго копается?» — спрашивал он себя. Он хотел встать, постучать в дверь ванной комнаты, окликнуть Эстер, но у него словно отнялись ноги. Те минуты, которые он продремал, пока Эстер разговаривала по телефону, как будто исчерпали его последние силы. Ему с большим трудом удавалось держать веки открытыми. «Сейчас бы стоило умереть», — пронеслась у него в голове мысль. Дверь ванной комнаты открылась, и Эстер вышла.
— Герц, ты меня топором по голове ударил!..
Грейн съежился.
— Прошу тебя, Эстер, подожди.
— Чего мне ждать? Хорошо, я помою посуду…
И снова ушла на кухню.
«Как комичны женщины, — подумал он. — Теперь она идет мыть посуду…» Но Эстер не лгала, она действительно гремела там посудой… Грейн прикрыл глаза. Пусть будет тихо, тихо. Пусть она так моет кастрюли и тарелки семьдесят лет, как тот еврей из волшебной сказки… Грейн дремал, но не засыпал. Ему подумалось, как хорошо в темной комнате за закрытыми жалюзи. Правда, даже сквозь них проникает слишком много света. Или это свет изнутри? Шипение пара в батареях перешло в своего рода пение. Тепло окутало его. Перед его взором что-то дрожало, пыталось вырваться наружу, как звездная туманность из хаоса, как та первая молекула, из которой возникла Вселенная. Вспыхнул какой-то золотистый шарик, слепящий глаза, некая сущность, которой не было ни в мозгу, ни вне его, которая существовала только в неком четвертом измерении. Что это, мираж? А может быть, это реально? «Я должен буду рассказать об этом профессору Шраге», — решил он для себя.