Тени над Гудзоном
Шрифт:
Дантист говорил таким тоном, будто читал лекцию. При этом он не отрывал взгляда от Грейна и смотрел на него искоса, враждебно, требовательно, словно у него уже давно были с ним счеты. Все остальные слушали. Одна женщина даже принесла стул. Мистер Абрамс нахмурил брови.
— Дамы и господа, мы находимся здесь с одной-единственной целью: наслаждаться жизнью, а не для того, чтобы вмешиваться в чужие дела. Миссис Грейн — наша гостья, мы ей рады, и нам все равно, какое имя она носит. Не так ли? Я сужу о человеке по его поведению и уму, а не по его имени.
— Конечно, конечно, — подхватила миссис Кац и хитро усмехнулась желтыми глазами. — Миссис Лурье, я хочу сказать, миссис Грейн, если я поставила вас в неудобное положение, то ужасно сожалею. Я просто смотрю и вижу свою соседку. Я и правда очень обрадовалась. Мы частенько разговариваем, стоя в дверях своих квартир, или когда встречаемся, вынося
— Миссис Грейн, вот ваш веер, — раздраженно поднял голос мистер Абрамс. — Джон нашел его в песке, и по вашему описанию я понял, что это ваш веер.
Мгновение Анна смотрела на веер.
— Оставьте его пока у себя, мистер Абрамс. Мы идем на обед, а на обратном пути я его заберу.
— Конечно. У нас ничего не пропадает. Стоит только сказать, что утеряно. Не делайте из этого тайны.
— Действительно, миссис Лурье, то есть миссис Грейн, я не хочу, чтобы между нами оставались какие-то недоразумения, — снова начала миссис Кац. — Если уж я сюда приехала и мне посчастливилось вас встретить, миссис Лурье, я хочу, чтобы все было как прежде… Мы все здесь — одна большая семья. Я приезжаю сюда уже четвертый год подряд. Мой муж отправляет меня только в большие отели. Деньги, говорит он, для него не препятствие. Главное, чтобы я чувствовала себя хорошо, говорит он, чтобы я отдыхала те два или три месяца, которые я здесь провожу. Однако я, миссис Лурье, я хочу сказать, миссис Грейн, предпочитаю находиться среди своих. Если у меня возникает желание поехать в ночной клуб или посмотреть пьесу на Бродвее, я беру такси и еду. Мистер Грейн, — повернулась к нему миссис Кац, — я хочу вам сказать, что вам очень повезло с миссис Лурье. Она хорошая женщина и, видимо, очень романтичная… Ее отец — богобоязненный еврей, но тоже не старомодный. Я несколько раз видела его. Маленький, с маленькой бородкой. И он, конечно, каждый день ходит в синагогу. Не так ли?..
— Пойдем, Грейн. — Анна взяла Грейна под руку.
— До свидания, миссис Лурье, я хочу сказать, миссис Грейн, вы, конечно, понимаете, как вам повезло, что вы здесь. В Нью-Йорке ужасный холод. А когда на улице холодно, то и любовь становится прохладнее. Не так ли?..
Дантист снова принялся проповедовать. Однако Грейн и Анна протиснулись между стульев и вышли на улицу. Смешливая молодая женщина снова начала смеяться — громко, звонко, ехидно…
7
Что в них еврейского? Какие они мне братья? Почему меня должно волновать, если таких, как они, режут или сжигают в печах? Беда в том, что сожгли хороших, а оставили эти отбросы. Грейну было жарко. Одно ухо у него буквально горело. Он снял шляпу. Вместо того чтобы пойти направо, Грейн и Анна пошли налево с поспешностью людей, только что переживших унижение. Вдруг Анна остановилась:
— Ну, если я пережила это, я больше не боюсь ада!..
— Странно, я тоже подумал об аде, — ответил Грейн. — Рамбам [90] утверждает, что ад — это позор.
90
Рамбам (Маймонид, или Моше бен Маймон, 1135–1204) — выдающийся еврейский философ и богослов, разносторонний ученый своей эпохи, кодификатор законов Торы.
— Он действительно так утверждает?.. А куда мы идем? Погоди минутку. Я не могу идти!
— Что с тобой?
— Герц, давай где-нибудь присядем. У меня голова кружится!
— Вызвать такси?
— А куда мы поедем? Я не могу сейчас сидеть в ресторане!
— Может быть, съездим в парк?
— Герц, меня тошнит!
Анна со страхом оглянулась вокруг. Ее лицо покрылось капельками пота. Она стояла и обмахивалась сумочкой, как будто пытаясь отогнать от себя обморок. Грейн попытался ее поддержать и заслонить от прохожих.
— Прошу тебя, Анна, возьми себя в руки! — сказал он с мольбой в голосе.
— Герц, мне плохо.
Анна стояла и словно боролась с чем-то. Она моргала. То краснела, то бледнела. Открыла сумочку и принялась что-то в ней искать. Вынула платочек и сплюнула в него.
— Я должна куда-нибудь зайти.
— Куда? Я возьму такси?
— Куда ты меня отвезешь?
— Куда захочешь. Хоть в Нью-Йорк.
— Пусть он подъедет к какому-нибудь кафе.
Грейн сказал водителю, куда ехать. Анна отвернула голову. Долгое время она сидела, опустив веки, бледная, с полуоткрытым ртом. Грейну вдруг пришло в голову, что она стала странно похожей на свою мать. В уголках ее рта появилось нечто, чему не было названия: выражение какой-то горечи, смешанной с покорностью, неземной покорностью, какую можно иной раз увидеть у покойников. Казалось, утолки ее рта говорят: «Я прощаю… прощаю… всё позади… позади…» Анна вздрогнула и открыла глаза.
— Герц, я туда не вернусь!
— Нет так нет.
— Тебе придется отправиться туда и упаковать вещи.
— А что с твоими драгоценностями?
— Он их тебе отдаст, а если нет, то пусть пропадают…
Такси остановилось около кафетерия на Линкольн-роуд. Анна сразу же направилась в туалетную комнату. Она шла пошатываясь. Грейн сделал заказ для себя и для Анны, нашел столик на двоих. Заведение было большое, как вокзал. Суматоха здесь тоже царила, как на вокзале. Грейн сидел и смотрел прямо перед собой, наполненный тишиной, приходящей после потрясения. «Теперь я люблю ее на самом деле! Теперь я люблю ее на самом деле!» — повторял он сам себе. Это ее выражение в уголках рта открыло ему другую, настоящую Анну. Он словно при помощи какой-то загадочной силы заглянул в ее душу, увидел ее ранимость и возвышенность, скрытые в тюрьме тела. Это ее выражение выдало тайну, открыло, что за вожделением и соблазнами скрывается человек более возвышенный, с большей мудростью, с целями, обращенными ко внешнему миру… «Отныне я буду к ней относиться по-другому! — словно взял на себя обет Грейн. — Я дам ей то, чего она заслуживает. Любовь, настоящую любовь… И я дам ее другим людям тоже, — дал себе слово Грейн, — ведь все когда-нибудь умрут. Через двадцать лет большинство людей, сидящих сейчас в этом кафетерии, будут уже лежать на кладбище… Например, этот старик с бутербродом и кофе со льдом… И эта женщина со стаканом йогурта… Почему я до сих пор об этом не думал? Зачем я трачу свои годы на мелочи и глупости? Доколе я буду вязнуть в узости мысли? — спрашивал он себя, невольно прибегая к талмудической терминологии. — Ведь когда-то я хотел быть человеком, а не червем…»
Грейн сидел смущенный, задумчивый, наполненный молчанием, которое сопровождает покаяние и постижение сути вещей, смысла жизни… «А ведь только что у меня были такие страшные мысли! — упрекнул он себя. — Я ведь даже оправдывал гитлеризм… — Ощущение ужаса волной пробежало по его спине. Он начала молиться: — Господи на небесах, помоги мне! Я очень мал! И мне очень тесно… Не дай мне провести мои годы в слепоте!.. Но что будет со Станиславом Лурье? Как я могу быть человеком, если причиняю ближнему такое зло?..» Он не нашел ответа на этот вопрос, и ход его размышлений на этом остановился. Грейн смотрел в сторону буфета. Толстый повар в белом фартуке и высоком колпаке вносил с кухни противни с мясом. Он был похож на жреца в языческом храме, в котором служение идолам сопровождается едой. «Ему не надо, как Хофни и Пинхасу, сыновьям первосвященника Эли, воровать мясо из котла, [91] — вдруг подумалось Грейну. — Ну а что с теми тварями, мясо которых несет повар? Всего несколько дней назад они были живы. У них тоже есть души. Они тоже Божьи дети. Кто знает, возможно, они сделаны из лучшего материала, чем человек… И они наверняка невиннее его, они чисты от греха. Но они изо дня в день восходят на жертвенник: еда в образе быков, телят, ягнят… Ведь я когда-то хотел стать ветеринаром. Я все хотел, но так и остался при одних желаниях…»
91
Эпизод из Шмуэль I (Первой книги Царств), 2.
Вдруг Грейн увидел, как кто-то приближается к нему, улыбается, машет рукой. Видимо, Грейн знал этого человека, но кто он? Маленький человечек, такой маленький, каких здесь, в Америке, и не увидишь: миниатюрный мужчина с желтоватым личиком, высоким лбом, обширной плешью с седыми пучками волос по обе стороны. Его черные маслянистые глазки лучились мальчишеской шаловливостью. В улыбающемся рту видны редкие черноватые зубы. Одет он был в цветастую рубашку, туфли, похожие на шлепанцы, и желтые брюки. «Кто он такой? Ведь я его знаю!.. Ведь я его хорошо знаю!» — кричало что-то внутри Грейна. Человечек остановился, стал причмокивать и по-хасидски раскачиваться.