Тени над Гудзоном
Шрифт:
— Значит, так.
— Да, так, — ответил ему Яша Котик. — Вы стали молодым, а я старым.
— Не хочу тебя поучать, — отозвался после короткого молчания Борис Маковер, — но тебе не следует оставаться в этом доме. Тебе нельзя находиться с ней под одной крышей.
— Я не знал, что дела обернутся таким образом и что Анна сюда приедет.
— Одевайся и уходи. Ведь ей придется сидеть шиве.
— Куда мне идти? У меня нет пристанища.
— Я не должен с тобой разговаривать. Из-за тебя произошли все несчастья, — ответил ему Борис Маковер, — но тебе нельзя находиться с ней под одной
— Я должен помыться и одеться. Даже в стране Сталина не выгоняют просто так на улицу. Там вас хотя бы забирают в тюрьму…
Борис Маковер больше ничего ему не ответил. Он пошел дальше. Яша Котик постучал в дверь ванной комнаты:
— Вы что, спрятались?
— Я сейчас же ухожу.
— Вы слышали его речи? Он выбрасывает меня отсюда. Он собирается дать мне пару долларов на комнату…
— Я могу вам одолжить немного денег, — сказал Грейн, содрогнувшись от собственных слов.
— Пара долларов есть у меня самого. Я не аристократ. Когда я нуждаюсь, то беру, но на недельную плату за комнату у меня еще хватит. Я даже заплатил Станиславу Лурье за проживание, хотя сам он за жилье не платил, и, останься он жив, его бы вышвырнули из этой квартиры… Но он сам себя из нее вышвырнул…
Грейн немного подумал, а потом сказал:
— Я не могу здесь оставаться. Скажите, пожалуйста, Анне, что я ушел.
— Что? Хорошо, скажу, если старик мне позволит… Он на меня так смотрел, что едва живьем не проглотил.
Неожиданно в коридоре появилась Анна. На ее лице снова было выражение человека, которого прервали посреди молитвы. С таким выражением мать Грейна выходила из женского отделения синагоги в Грозные дни, когда Герц был еще ребенком. Анна была заплаканной, покрасневшей, немного растрепанной. Какое-то время она стояла, растерянная и молчаливая. Дверь в ванную комнату оставалась открытой, и двое мужчин стояли по обе стороны ее порога.
— Он спрятался в ванной комнате от твоего отца, — сказал ей Яша Котик с какой-то мальчишеской проказливостью и ткнул пальцем в Грейна. Анна посмотрела на Яшу. Похоже, она толком не понимала, что он говорит. У нее был вид человека, погруженного в свою собственную трагедию и потому неспособного отвлекаться на мелочи. Была в ее взгляде какая-то материнская жалость. Всепрощающее понимание взрослого человека, имеющего дело с малышами.
— Анна, я не могу здесь оставаться, — сказал Грейн.
— Что? А… Ну иди… Не забудь шапку. На улице холодно, и ты сразу же простудишься.
— Шапка в гостиной.
— Я принесу.
— Какая преданная, а? — сказал Яша Котик Грейну. И самому себе. — Старик прав. Я подло поступил по отношению к ней. Но в те годы я вообще не думал. Я делал и сам не знал, что делаю. Я был знаменитейшим актером в Германии. Театры ссорились между собой из-за меня. Я занимался двумя делами — играл и еще одним. Ну, вы сами знаете чем. Ну и подвернулась хасидская девушка, дочка богача, и я ее испортил. В те годы я только и хотел, что все портить. Была у меня такая амбиция или такой род помешательства. Называйте, как хотите.
Вошла Анна с шапкой:
— Вот твоя шапка. Куда ты пойдешь? Домой?
— Твой
— Что? Я еще не знаю. Знаю одно: я его убила, — ответила Анна, обращаясь сама к себе и больше ни к кому. — Как будто взяла топор и отрубила ему голову. Если бы за такие вещи отправляли на электрический стул, мне было бы гораздо легче…
И в глазах Анны появилось нечто похожее на улыбку или на смех, безумный смех, который прорывается иной раз посреди тяжелейших страданий.
— Анна, не погружайся в подобные размышления, — вмешался Яша Котик. — Это правда, что он тебя обвинял, но от этого не бывает сердечных приступов. Сколько мне пришлось пережить в России, а я все-таки жив!.. Это вещи, которые предначертаны свыше. Это как волчок, который дети крутят на Хануку. [251] Один волчок вертится долго, а другой сразу же падает. Мне это сказал один врач в Минске, и я не могу забыть этих слов до сих пор. Они попали, как говорится, прямо в яблочко.
251
У ашкеназских евреев существует обычай играть на Хануку в волчок — «дрейдл» (идиш).
— Ну, Анна, я пошел. Да. Может быть, это правда: может быть, он умер не от этого, — сказал Грейн.
— Из-за этого! Из-за этого! Он не был настолько болен. Но уже слишком поздно! Слишком поздно!.. Может быть, будет лучше, если ты тоже уйдешь? Папа страшно рассержен, — сказала Анна, обращаясь к Яше Котику.
— Я должен одеться. Я не могу идти в пижаме. И надо упаковать вещи. Я не знал, что так все получится. За последние недели мы с ним подружились. Он мне доверял. А теперь ты приходишь и выгоняешь меня на улицу, как собаку.
— Я тебя не выгоняю, но папа…
— Куда мне идти с моими пожитками? Я не знаю Нью-Йорка. Не знаю, куда идти.
— Что ты тут вообще делаешь? — спросила Анна таким тоном, словно ей только сейчас пришло в голову, что Яша Котик не должен здесь находиться. У нее что-то изменилось во взгляде. Похоже, она действительно впервые осознала всю необычность сложившейся ситуации. Это было похоже на кошмарный сон.
— Я все рассказал твоему мистеру Грейну. Я две недели назад вернулся из Голливуда, и мне некуда было деваться. Я вспомнил, что твой муж живет один в квартире. В первый раз, когда я тебя тут встретил, он отнесся ко мне по-свойски и предложил мне заходить к нему. Ну, я ему и позвонил.
— Ты присутствовал при том, как он?..
Анна не закончила фразы.
— Да. Он умер у меня на руках. Проснулся и сказал, что ему плохо. Я пошел, чтобы дать ему немного виски — у меня тут бутылка виски, но, когда я вернулся, он был уже мертв. Все это заняло не более минуты.
— Горе мне! Что он сказал?
— Когда? Перед смертью?
Анна не ответила.
— Он сказал, что ему плохо… Стал стонать, и я проснулся. Он тебя любил, Анна. Он тебя любил большой любовью.
Лицо Анны, как облаком, заволокло слезами.