Тени над Гудзоном
Шрифт:
— Я его убила! Так я ему отплатила… Возьми шапку… — И она подала Грейну шапку.
4
Грейн направлялся к двери, когда появился Борис Маковер. Он будто вырос ниоткуда.
— Вы тоже здесь? — почти закричал он. — Так что же вы убегаете? «Ты убил, а еще и наследуешь?» [252]
У Грейна задрожали губы:
— Я ничего не унаследовал.
— Вы его убили! Вы убийца! Пойдите, взгляните на него! Его ведь еще и похоронить надо! Кто-то должен этим заняться…
252
Млахим I (Третья книга Царств), 21:19. Слова, сказанные пророком Элиягу царю Ахаву.
Грейн ничего не ответил.
— Входите. Пойдемте со мной! — приказал Борис Маковер голосом, в котором одновременно чувствовались и сила, и сдерживаемые слезы.
Грейн последовал за Маковером. С удушающим страхом человека, знающего, что его ждет жуткая картина. Вдруг Борис Маковер повернулся.
— Я сказал, чтобы ты уходил! — крикнул он Яше Котику. — Тебе нельзя с ним разговаривать! — гаркнул он еще громче Анне. — Не греши хотя бы у меня на глазах!.. Такого не делают даже самые худшие из гултаев! [253]
253
Гултай — еврей, пренебрегающий выполнением заповедей (идиш).
— Папа!
— Молчи, потаскуха!
Казалось, Борис Маковер испугался своих собственных слов. Его лицо посинело. Глаза еще больше выпучились. Они были подернуты кровяными жилками. Он взял Грейна за рукав и потащил с такой агрессивностью, какая возможна только между близкими людьми. При этом Борис Маковер рычал, сопел, пытался что-то сказать. Он стремительно распахнул перед Грейном дверь спальни. Покойник был накрыт простыней, но Борис Маковер снял ее. Грейн бросил на умершего всего один взгляд и понял, что увиденного не забудет до самой смерти и что это зрелище будет его всегда преследовать, днем и ночью. Голова Станислава Лурье была обвязана платком, державшим его рот закрытым. Это был не тот Станислав Лурье, которого знал Грейн, а какой-то другой, едва похожий на него. Лицо у покойника было желтое, цвета кости, нос совсем изменился — вместо короткого и широкого стал длинным и по-еврейски изогнутым. Морщины на лбу стали вдвое шире и глубже. Щеточки бровей закрывали глаза. На толстых губах и в уголках рта лежали и обвинение, и святая покорность безвинно убиенного. Казалось, что покойник порывается сказать свое последнее слово, но не в состоянии его произнести. Грейну казалось, что лицо Станислава Лурье говорило: «Ну вот, меня прикончили… Посмотрите, что они со мной сделали. Это унизительно! Унизительно! Чем я это заслужил? „Воззри, Господи, и посмотри!“ [254] Смотри, Господи, смотри… Убийца еще и пришел посмотреть на меня…» Грейну стало холодно, как будто кто-то вцепился в его ребра железными пальцами. «Это ад, это ад», — сказал он себе. Сердце его стучало, просто лупило по ребрам, удары становились все более частыми, как будто сердце испугалось само по себе… «Я еще тут, чего доброго, упаду и умру, — подумал Грейн. — Вместо одних похорон у нее будут двойные похороны…» Борис Маковер снова укрыл мертвого простыней.
254
Эйха (Плач Иеремии), 2:20.
— По еврейскому закону, надо положить умершего на землю, — сказал он, — но в Америке прекратили соблюдать еврейские законы.
Грейн молчал.
— Здесь был врач?
— Не знаю.
— Нельзя хоронить без справки от врача, — с пониманием дела говорил Борис Маковер. — Они еще могут захотеть сделать ему вскрытие. Будьте так добры, вызовите доктора Марголина.
— Какой у него номер телефона?
— Он сейчас еще не на работе. Позвоните ему домой. Впрочем, я ему сам позвоню.
И Борис Маковер вышел из спальни. Грейн остался наедине с мертвецом. Он сделал нечто, чего не мог объяснить себе сам: снова открыл лицо покойного, стоял и смотрел, а его сердце, начавшее уже успокаиваться, снова запрыгало в груди и затрепетало. Грейн как будто испытывал себя, долго ли он сможет выдерживать это мучение и нельзя ли к этому привыкнуть. Он услыхал, как кто-то трогает дверную ручку, и поспешно накрыл лицо мертвеца простыней. Вошла Анна. Она стояла у двери и смотрела на Грейна и на фигуру, прикрытую простыней. Только теперь до Грейна дошло, что ночь уже кончилась. Через гардины пробивался свет восходящего солнца и смешивался с электрическим светом. Какое-то время Анна ничего не говорила. Ее глаза смотрели с неисцелимой болью, болью рождения и смерти, греха и чего-то неосознанного. Ее взгляд был неподвижно устремлен в угол комнаты, и казалось, что она видит там тьму, из которой вырастают все страдания и недопонимания. Потом она приблизилась к Грейну.
— Он сделал это назло, — сказала она.
Грейну снова стало холодно.
— Замолчи, Анна!
— Да, он хотел умереть. Он знал, что этим меня уничтожит… Я больше никогда не приду в себя… Никогда…
Последнее слово Анна как будто прошипела.
Грейн знал, что должен ее утешать, но у него не было слов. Все внутри его было обнаженным и измученным от бессонной ночи. Он даже в чем-то завидовал умершему, который лежал себе спокойно, безо всяких обязанностей, безо всяких забот, безо всяких уколов совести. «Нет, не существует никакой души, не существует! — кричал кто-то внутри Грейна. — Мы никчемные машинки, которые ломаются и идут на переплавку… Бог хотел обидеть нас, плюнуть нам в лицо. Он хотел подчеркнуть собственное величие…» Вошел Борис Маковер.
— Я позвонил ему. Он сейчас приедет. Надо будет организовать похороны…
Никто ему не ответил.
— Будьте любезны, Грейн. Мне надо вам что-то сказать.
Борис Маковер подал Грейну знак, чтобы тот вышел с ним в другую комнату. Грейн последовал за ним. Яши Котика в коридоре не было. Он, наверное, находился в ванной комнате.
— Что здесь делает этот гнусный тип? — спросил Борис Маковер. — Я даже не знал, что он еще жив…
— Он в Америке. Был в Голливуде. Он сюда переехал.
— Переехал? Сюда?
— Да.
— Что это вдруг? Ну, про вашего брата нечего задавать дурацкие вопросы… Раз уж всё навыворот, то навыворот. Я вам скажу одно: вы совершили большой грех. Убийство. Вы же видите, что это результат… Но это все равно предначертано… Я стер ее как дочь, стер… Но она все-таки моя плоть и кровь. Теперь она больше не мужняя жена и… и… пришло уже время, чтобы вы разобрались. Не годится грешить против Творца. Я умолял его, чтобы он дал ей развод. Но современный человек ни с чем не хочет считаться…
— Да, да…
— А раз так, то разведитесь и положите конец этому позорищу!
— Я сделаю все, что смогу…
— Мне как будто дают пощечины каждый день! — произнес Борис Маковер, сглатывая слова.
Грейн вдруг ощутил родственную близость к этому еврею. Такого чувства у него до сих пор никогда не было. Он был его тестем. У Грейна никогда еще не было тестя и тещи. Лея была сиротой. Родственная близость к мужчине, отцу женщины, с которой он живет, была для Грейна чем-то новым. Даже у его любовниц не было отцов. Или он никогда не знал их отцов. В этот момент на него нахлынули чувство любви к Борису Маковеру и стыда за то, что он, Грейн, позорит его.
— Анна так и так моя жена, — сказал Грейн, сам себе не отдавая отчет в том, что говорит. — Я ее люблю, а вы… Я всегда смотрел на вас как на друга и отца.
Глаза Бориса Маковера наполнились слезами.
— Что у меня есть, кроме нее? Если бы у меня даже было десятеро детей, она все равно бы осталась моей любимицей, короной на моей голове.
Борис Маковер закашлялся и принялся вытирать лицо платком. Потом он издал глубокий, басовитый рык, вытер бороду и сказал:
— Пока вы не заключите брака по закону Моисея и Израиля, моя жизнь будет мне не в радость!..