Тени над Гудзоном
Шрифт:
— Ну так вы закрыли ему рот?
— Я подвязала челюсть платком! — ответила ему миссис Кац.
Она вышла из квартиры, громко хлопнув дверью. После этого Анна вошла в комнату, в которой лежал мертвец. Как ни странно это выглядело, но она закрыла за собой дверь. Видимо, Анна хотела остаться с усопшим наедине. Все ее движения были стремительными, сердитыми, полными гнева, нападающего на человека, когда он уже больше ничего не может исправить. Только теперь Яша Котик принялся молча рассматривать Грейна. На лице Яши не было ни ненависти, ни пренебрежения, а только какое-то шутовское любопытство, смешанное с этаким почтением, которое актеры испытывают к людям, не принадлежащим к их профессии. Он сказал:
— Так, значит, это вы мистер Грейн?
— Да, это я.
— Знаю, знаю… Даже и не спрашивайте, что у меня была сегодня за ночь! В России по поводу таких
— Он болел? — спросил Грейн.
— Простите, что принимаю вас в пижаме. Болел? Кто может знать, болен человек или здоров? Я побывал здесь в Голливуде и досрочно от них сбежал… Я уже досыта насмотрелся на разных сумасшедших в стране Сталина. Человек обращается к вам, а вы не понимаете, что он вам говорит. Потом он вдруг прерывает свою речь посередине и убегает, говоря: «Мы увидимся позже». Но это «позже» не наступает никогда. Вы спрашиваете у людей, куда подевался тот человек, но этого никто не знает. Как будто земля его проглотила… Все мне там радовались, и все говорили мне комплименты, но через минуту они убегали, и иди ищи их. Я спрашиваю: «Что мне делать?» А мне говорят: «Подожди, подожди! В Голливуде нужно иметь терпение». Привели меня к одному большому господину, к тому самому господину, который и привез меня в Америку. А он мне говорит: «Вы большой актер, но почему вы такой маленький?» И он вызывает секретаршу, чтобы она меня измерила. Приносит она мерку и начинает меня измерять, как будто я на армейской призывной комиссии. Я и спрашиваю: «Годен?» Гожусь, мол, в солдаты? А они со мной разговаривают наполовину по-еврейски, наполовину по-английски, так калечат родной язык, что просто страшно. Не спрашивайте, с чем я оттуда ушел, потому что я сам не знаю…
«Как он может так вот разговаривать в то время, когда умерший лежит в соседней комнате? — удивился Грейн. — И зачем он мне все это рассказывает?»
Яша Котик спросил его:
— Может быть, у вас есть сигарета?
— Весьма сожалею, но нет.
— Ничего страшного. Приехал я, значит, в Нью-Йорк и не знаю, куда мне деваться. Вот я и вспомнил про второго мужа Анны. Я уже тут один раз был и Анну тогда тоже встретил. Она вам, наверное, об этом рассказывала… Он произвел на меня хорошее впечатление. Поскольку у нас обоих была одна и та же жена, то мы с ним вроде как бы родственники. Варшавские уголовники называли таких мужчин швогерами. [250] А теперь вы с ней, мистер Грейн, и хотите вы этого или не хотите, но и мы с вами тоже не совсем чужие люди. Да и откуда вообще берется любое родство? Всё от этого…
250
Швогер — зять, шурин, свояк (идиш).
И Яша Котик скорчил мину комедианта-сквернослова. Однако сразу же после этого глаза его вдруг стали большими и полными печали.
— Ну, он уж свое отмучился.
— Как долго вы здесь прожили? — спросил Грейн, лишь бы только спросить что-нибудь. Он боялся молчания и тишины.
— Две недели, но они были долгими, как два месяца. Он изливал передо мной свою душу, все, что было у него на сердце. Спать мы оба не могли. Поэтому мы курили и разговаривали. Он мне обо всем рассказал, про всю свою жизнь. Гитлер его уничтожил так же, как он уничтожил всех евреев. Сердце его было не здесь, а там, в Варшаве. Какая-то женщина, разговаривающая с мертвыми, ворожея или что-то в этом роде, показала ему его первую жену в черном зеркале или черт его знает в чем, и это окончательно свело его с ума. Она, эта женщина, живет с каким-то профессором или с кем-то наподобие профессора. Я ему прямо сказал: «Пане Лурье, я не верю в такие забубоны. Мертвые мертвы и не могут разговаривать. Что уж говорить о том, когда из человека сделали горстку пепла. Тогда он точно ничего не может делать. Да и как она могла перебраться через океан?» Мы разговаривали с ним о том о сем, и он всегда вставлял в разговор одни и те же слова: «Мы скоро увидимся. Мы скоро узнаем». Он хотел утопиться. Он мне показывал магнит, который собирался надеть себе на шею в качестве груза. Я не поленился и запрятал эту железяку так, чтобы он никогда ее не нашел. Но кто мог знать, что он так болен? В прежние времена люди не умирали так поспешно. Они сперва мучились месяцами или даже годами…
— Спасибо.
— За те же деньги вы можете посидеть. Что это Анна закрыла дверь? Может быть, вам стоит взглянуть?..
Грейн подошел к двери спальни, но не решился ее открыть. Какое-то время он прислушивался, но так и не расслышал внутри ни шороха. Тогда Грейн собрался с духом и тихо постучал в дверь согнутыми пальцами. Внутри что-то шевельнулось. После короткого колебания Грейн чуть приоткрыл дверь. Анна стояла возле кровати. Лица умершего Грейн от двери разглядеть не мог. Он видел только тело, прикрытое простыней. Анна оглянулась. В ее взгляде был упрек человека, которого прерывают посреди молитвы. Грейн поспешно закрыл дверь.
— Что она там делает?
Грейн не ответил. Яша Котик начал крутиться на одном месте. Его тело совершало гибкие, едва ли не змеиные движения.
— Вот это удар, да? — сказал Яша Котик. — Он как раз этого и хотел — уйти, хлопнув дверью. В знак протеста против всего мира. И… и… чтобы швырнуть в лицо миру, как говорится… Он все время говорил, говорил. Он лежал на одной кровати, а я — на другой. И он говорил, как поэт, как пророк. Он говорил по-польски, но я понимаю по-польски. Мне только разговаривать по-польски трудновато. Он обвинял общество и себя самого тоже. Вбил себе в голову, что совершил преступление в отношении своей семьи. Я его пытался переубедить, насколько мог. Мертвые, — говорил я, — не ревнивы, но эта женщина, любовница профессора, вызвала в нем сомнения. Он считал, что как только закроет глаза, его будет ждать жена…
— Что он вам говорил обо мне? — спросил Грейн и сразу же раскаялся в своем вопросе. Лицо Яши Котика после этого вопроса как будто сжалось. Его глаза, казалось, говорили: «Ну, коли так, ты к тому же еще и дурак…» Вслух же он ответил:
— Что говорят в таких случаях? Он, конечно, обвинял, обвинял. Я хотел его утешить. Я ему сказал: «Вы забрали мою жену, а кто-то забрал ее у вас. Все квиты». Но он на это говорил: «Я ни у кого ничего не забирал. Все забирали у меня». Дурного о вас он ничего не говорил. У него был только, как говорится, пунктик. Как раз два дня назад он начал говорить, что хочет пойти в колледж.
— В колледж?
— Да, в колледж. На курсы английского языка. Знай он хорошо английский, говорил он, то нашел бы себе какое-нибудь занятие. Ну, подумал я, это хороший знак. Потому что когда люди хотят покончить жизнь самоубийством, они не изучают для этого английский язык. На том свете говорят по-еврейски или даже по-древнееврейски. Не так ли?
Грейн склонил голову. У него снова начало бурчать в животе. «Судя по тому, как он болтает, все это дело для него не более чем игрушка, — с обидой подумал Грейн. — Такие людишки танцуют на могилах». Кто-то вдруг пронзительно позвонил в звонок входной двери. Яша Котик устремил на Грейна вопросительный взгляд. Потом вразвалочку направился к двери.
3
— Кто там? — спросил Яша Котик по-еврейски и сразу же повторил свой вопрос по-английски.
Послышалось какое-то ворчание. Яша Котик открыл дверь. Это был Борис Маковер. Он стоял на пороге в расстегнутом сюртуке и черной шляпе и смотрел большими черными сердитыми глазами. Грейн увидел его и отступил назад. А Яша Котик, видимо, не узнал Маковера. Он спросил:
— Кто вы?
— Когда произошло это несчастье? — раздраженно ответил ему вопросом на вопрос Борис Маковер.
— Ночью. Посреди ночи.
— Кто вы такой? Вы живете здесь? — спросил Борис Маковер.
Грейн отодвинулся подальше, чтобы его не было видно. Он услыхал, как Яша Котик говорит:
— Да, я живу здесь. Могу ли я спросить, кто вы такой?
— Я — его тесть. Он был моим зятем…
На мгновение воцарилась тишина.
— Вы меня не узнаете? А я вас узнаю, — сказал наконец Яша Котик с дрожью в голосе.
— Кто же вы?
«Где бы спрятаться?» — спрашивал себя тем временем Грейн. Он бочком-бочком прошел в коридор, стараясь не попасться на глаза ни Яше Котику, ни Борису Маковеру, и заперся в ванной комнате. Теперь у него было только одно желание: как можно скорее выбраться из этой квартиры. Он стоял у двери ванной комнаты и прислушивался к тому, что происходило в коридоре. Грейну было так страшно, что ему приходилось бороться с собой, чтобы не лязгать зубами. То, как он прятался здесь, в ванной комнате, что-то ему напоминало, но он никак не мог вспомнить, что именно. Он стоял, как вор, которого застигли на месте преступления. Он стоял в страхе и в тишине, стараясь не дышать громко. Начало разговора он пропустил, но услышал, как Борис Маковер сказал: