Тени над Гудзоном
Шрифт:
— Где она?
— На небе… со мной…
— Знак! Знак! — прохрипел профессор, сам поражаясь тому, что вспомнил: в этой ситуации необходимо потребовать знак.
— Она скоро будет здесь, — ответил образ после паузы.
Она начала отодвигаться назад, но натолкнулась на препятствие. Раздался удар, как от тела, натолкнувшегося на дверь или стену. Генриетта Кларк принялась кричать, как лунатичка, которую разбудили, когда она ходила во сне. Она стала метаться и вырываться из рук державших ее мужчин. Она елозила по дивану, топала ногами, издавала скрипучие рыдания. Миссис Кларк выходила из транса…
— Где я? Что случилось? — восклицала она.
Станислав Лурье был не в состоянии ответить. У него возникло странное чувство, будто кто-то взял и со всей силы сдавил его сердце. Ему стало трудно дышать. У профессора задрожала челюсть, застучали голые десны.
— Где я? Что случилось? — повторила Генриетта Кларк.
— Включить свет! — прохрипел профессор.
— Нет! Нет!.. Боже упаси!
И Генриетта Кларк
Она пела и между звуками собственного пения напрягала слух. Этот удар был знаком катастрофы. Генриетта Кларк весь вечер боялась чего-то подобного. Кто знает, что случилось с этой девицей? Теперь Генриетта Кларк не знала, что делать. Закончить сеанс? Снова впасть в транс? Она допустила ошибку. Не следовало выходить из транса. Она должна была подать девице сигнал войти снова. На этот раз в роли Эджи. Но этот удар в дверь все смешал. «Лучше всего, если бы она оделась и убралась отсюда!» — подумала Генриетта Кларк и решила снова впасть в транс. Она захрипела и снова заговорила наполовину мужским голосом Меджи.
— Эджа не сможет сегодня прийти, — провозгласила она.
— Почему не сможет? — спросил профессор.
— У нее отобрали разрешение… Не сейчас… Не сейчас… В другой раз… Очень скоро… Но Эджа передает привет… сердечный привет… Эджа теперь ближе познакомится с Соней… Соединение станет теснее… теснее… Теперь же Соня должна уйти… уйти…
Генриетта Кларк говорила громко, чтобы девица услышала в ванной комнате и чтобы заглушить криком любой шорох, который раздастся оттуда. На нее напали горечь и обида. Захотелось плакать. Девица не должна была делать этого шума. У нее хватало времени, чтобы уйти медленно, не натыкаясь на дверь, словно какая-нибудь воровка. «Нет, она не годится! Не годится! Это не актриса, а полено!» — думала Генриетта Кларк, погрузившись в негативные мысли… Из опасения, как бы кто-нибудь не включил свет, она начала проповедовать голосом Меджи:
— Спускается большая волна инспирации… В Божественной эволюции начинается новая эпоха… Мастера низводят смысл мудрости… Они прогонят дракона, и мир наполнится светом… У многих из них есть жена и дети… Закон возрождения вечен, вечен!.. Благо Божественным служителям! Благо тем, кто будет жить в цикле великого сознания, в святом логосе, в свете Христа-спасителя!..
Генриетта Кларк замолкла на мгновение, прислушиваясь и стараясь понять, ушла ли девица. Какой-то странный страх, смешанный со стыдом, напал на нее: как бы эта девица чего не украла из дома…
«Нет, у меня больше нет сил на все это, — решила для себя Генриетта Кларк. — Я достаточно пожила для других. Я устала… Хватит, хватит! Отец наш небесный, забери меня…»
И Генриетта Кларк зашлась в сдавленном плаче.
Глава двенадцатая
1
На Пейсах Борис Маковер приготовил седер. [228] Он проводил седер каждый год, но в этом году, когда его женой стала Фрида Тамар, Борис Маковер хотел устроить такой седер, чтобы он запомнился. Но кого пригласить на этот седер? Во все предыдущие годы четыре традиционных вопроса задавала Анна. Среди приглашенных был и Грейн. Теперь эти двое были вырваны с корнем. Станислав Лурье сообщил, что он тоже не придет. Борис Маковер хотел, чтобы к нему на седер пришел художник Якоб Анфанг, но Фрида Тамар говорила, что лучше его не приглашать. Оставались только четверо возможных гостей: доктор Цадок Гальперин, ставший теперь шурином Бориса Маковера, профессор Довидл Шрага, доктор Соломон Марголин и Герман, сын брата Бориса Маковера. Если бы Герман не был коммунистом, Борис Маковер предложил бы ему задавать четыре вопроса. Но Борис Маковер не мог допустить мысли, что коммунист будет задавать ему традиционные вопросы…
228
Традиционная пасхальная трапеза.
Чтобы было побольше людей, Борис Маковер пригласил доктора Олшвангера, того ученого из Эрец-Исраэль, который сватался к Эстер. Доктор Гальперин утверждал, что с таким верхоглядом стыдно сидеть за одним столом. Доктор Марголин тоже слыхал об Олшвангере и называл его дилетантом. Но Борис Маковер любил, когда ученые люди вели между собой дискуссии и споры. Кроме того, доктор Олшвангер мотался по Нью-Йорку неприкаянный, и негоже было оставлять его на праздник одного. Те, что читали прессу на идише и на иврите, а также еврейские журналы, издававшиеся по-английски, слышали время от времени об Имануэле Олшвангере. Он был какое-то время профессором Еврейского университета в Иерусалиме, но из-за каких-то интриг его оттуда вытурили. Он открыто выступал с обвинениями по поводу того, что «немцы» [229] захватили Еврейский университет и дискриминируют польских евреев. Доктор Олшвангер написал какую-то библейскую драму, и ее уже собирались поставить, но в последний момент возникло какое-то препятствие, и пьесу не поставили. Корреспондент одной американской еврейской газеты даже послал по этому поводу сообщение в Нью-Йорк. Эта история тоже была связана с интригами, на этот раз писателей,
229
Имеются в виду говорившие по-немецки еврейские репатрианты из Германии. Австрии и Чехии.
Невезение последовало за доктором Олшвангером в Америку. Он плыл в Америку на корабле, а его враги отправили свои пасквили туда же авиапочтой. Он созвал в Нью-Йорке пресс-конференцию, но никто из журналистов на ней не появился. Он посылал свои заметки в газеты, но их засовывали на последние полосы, сокращали и к тому же искажали имя автора. Он познакомился с некой Эстер, интересной женщиной, которая жила на Манхэттен-Бич. Доктор Олшвангер был вдовец. Эстер, женщина образованная и из хорошей семьи, сразу же понравилась ему. Он влюбился в нее буквально при первой же встрече. Дело уже шло к сватовству, но Эстер вдруг ему отказала, сказав, что выходит за некого мистера Плоткина, богача, бывшего скорняка. Прощаясь с ним, она сказала: «Мне очень жаль, доктор Олшвангер, но я уже устала от духовных людей. Духом, мой дорогой доктор, за квартиру не заплатишь…»
Доктору Олшвангеру пришлось признать, что это правда. У него у самого тоже были проблемы с квартплатой. Он жил в гостинице на Бродвее. Платил всего три доллара в день, но и три доллара — большая сумма, когда их нет. Он искал где-нибудь меблированную комнату на съем, которая стоила бы ему дешевле. Или, может быть, ему удастся где-нибудь найти комнату в обмен на уроки иврита? Доктор Олшвангер занимался психоанализом. У него была собственная система. Доктор вез с собой письма и газеты, в которых говорилось, что в Эрец-Исраэль он помог многим нервным людям, которые не могли вылечиться другими средствами. Его методика состояла в изучении с пациентами талмудических преданий, мидрашей, [230] хасидских книг. От пациентов требовалось читать и обсуждать эти тексты вслух. Таким образом они приучались к дисциплине, укрепляли волю. Однако, во-первых, ему, как туристу, нельзя зарабатывать деньги в Америке. А во-вторых, кто тут про него знает? У него было только дурное имя. То, что Борис Маковер пригласил его на пасхальный седер, дало доктору Олшвангеру какую-то надежду. Кто знает? Может быть, он встретит там богатых евреев? А может быть, встретит женщину, которая ему понравится? Но нельзя же прийти на пасхальный седер в залоснившемся костюме и без цветов или какого-нибудь подарка.
230
Жанр талмудической литературы, включающий в себя толкование и разработку коренных положений еврейского учения.
Доктор Олшвангер пошел к парикмахеру подстричься. Волосы у него были черные и густые. Подстригал он их под польку. Ему надо было подровнять бакенбарды и усы. Еще следовало выгладить измятый смокинг. На правом лацкане смокинга красовалось пятно, и он купил жидкость для удаления пятен. В цветочном магазине доктор приобрел дюжину роз для мадам Маковер. Он купил их слишком рано и держал в склянке, чтобы не завяли. В Эрец-Исраэль доктор Олшвангер изучал английский язык. Он даже прочитал по-английски «Дориана Грея» Оскара Уайльда, но здесь, в Нью-Йорке, он со своим английским не мог договориться с людьми. Он впал в подавленное состояние — потел, заикался, заглядывал людям в лицо, не насмехаются ли они над ним. Накануне Пейсаха вдруг стало неожиданно жарко и душно, как посреди лета, и костюм показался доктору Олшвангеру тяжелым. Тем не менее он был готов идти на седер. Он принял горячую ванну в общей ванной комнате в коридоре. Кто-то оставил там кусочек мыла, и он мылился изо всех сил. Возвращаясь в свою комнату, он, по обыкновению, ошибся и сунулся в чужую комнату, но кто-то из соседей показал ему нужную дверь.
Доктор Олшвангер оделся и вздохнул. Он стоял перед зеркалом, вправленным в дверь платяного шкафа. В Эрец-Исраэль ему никогда не приходило в голову, что он низкий. Он всегда считал себя человеком среднего роста. Однако здесь, среди американских великанов, ему стали заметны и его маленький рост, и другие физические недостатки. Он рос не в высоту, а в ширину. У него были большая голова, широкие плечи, короткие ноги. На кораблях, шедших из Хайфы в Марсель, а из Марселя в Нью-Йорк, хорошо кормили, и доктор Олшвангер порядком прибавил в весе. Смокинг больше не сидел на нем как следует. Его невозможно было застегнуть. Воротник стал узок. Даже ботинки начали жать.