Тени над Гудзоном
Шрифт:
— Ты можешь только ругаться.
— Никакой ругани. У меня есть insurance, [207] и она пока на твое имя. Я могу ее переписать на кого-нибудь другого, но мне не важно, что ты получишь эти деньги. Потаскухам надо много денег. Эта профессия связана с большими расходами.
— Чего ты хочешь? Эту insurance платила я, а не ты.
— Ты платила, но она на мое имя. Когда я сдохну, то буду стоить десять тысяч долларов. Если хочешь, можешь сделать так, что я буду стоить двадцать или тридцать тысяч. Вся Америка построена на том, что жены убивают мужей и получают за это деньги. Здесь жертвы платят убийцам.
207
Страховка (англ.).
— Никто тебя не убивает. Ты можешь жить и сам зарабатывать себе на хлеб. Можешь даже откладывать на страховку. Меня это не волнует.
— Я не хочу ничего откладывать, и мне не нужен хлеб. Мне нужна потаскуха. Вот в таком я настроении. Я не могу спать, а это мне, может быть, помогло бы. И если ты хочешь себя продать, можешь заключить со мной сделку.
Анна отодвинулась от него.
— Прошу тебя, Лурье, замолчи.
— Ты еще и обижаешься? Такие, как ты, не должны обижаться. И я знаю, что денег тебе надо много. Не каждая распутная девка продается по такой высокой цене.
— Прошу тебя, Лурье…
— Перестань меня просить. Я сделал тебе предложение. Я ухожу, и это не шутка. Мне скоро ничего не будет надо — ни женщин, ни денег. Я увижу, что творится наверху. Правят ли и там гитлеры или там даже этого нет? Мне пробовали показать тот свет, но я этому как-то не доверяю. Если хочешь узнать правду, надо быть готовым заплатить за нее головой.
— Правда никуда не убежит.
— Я делаю тебе предложение и жду на него ясного ответа: я повышу стоимость иншуэренс до тридцати тысяч. Когда я сдохну, ты получишь тридцать тысяч долларов. Все, что ты должна для этого сделать, — приходить ко мне два раза в неделю. Мадам Помпадур не получала такой оплаты.
Анна расплакалась:
— Чего ты от меня хочешь, садист?!
— Коли так, то я тебе обещаю, что ты не получишь ни единого пенни.
И Станислав Лурье вернулся в спальню.
Анна вытащила чемодан и уложила в него несколько вещей. Она больше не плакала, но в глазах ее по-прежнему стоял туман. «Да, он убьет себя. Он из тех, что только ищут предлога, — говорила она себе. — Но что я могу поделать? Что я могу поделать?» Она никак не могла решить, что укладывать, а что нет. Брала ненужные ей предметы и при этом отдавала себе отчет, что она оставляет нужные. Она даже не могла уложить вещи аккуратно, а просто запихивала и мяла все. Вдруг зазвонил телефон. Он звонил гулко и безответно, как в пустой квартире. Станислав Лурье, видимо, больше не подходил к телефону. А тот все звонил и звонил. «Может быть, это мне? — пришла ей в голову мысль. — Не все ведь знают, что я ушла от него». Она подняла трубку.
— Алло!
На той стороне линии кто-то был, но он не ответил. Анна услыхала напряженную тишину.
— Алло!
И вдруг она услышала голос отца:
— Кто это?
— Папа, это я.
Больше она ничего не смогла выговорить. Борис Маковер издал какой-то хрип и тоже смолк.
— Что ты там делаешь? — наконец крикнул он. Это был такой вопль, что Анне пришлось отодвинуть трубку от уха.
— Я пришла за своими вещами, папа…
— Не называй меня «папа». Я тебе не отец, а ты мне не дочь! Я тебя вычеркнул, вычеркнул. Да сотрется твое имя! Не вздумай прийти в мой дом, потому что я велел этому иноверцу — как его там? — чтобы он тебя не впускал. Я хотел поговорить с Лурье, а не с тобой.
— Я позову его.
— Нет, не надо.
И Борис Маковер положил трубку.
Какое-то время Анна еще продолжала держать телефонную трубку в руках. Потом тоже ее положила. Она вернулась было к чемодану, но в этот момент позвонили в дверной звонок. И снова Анна никак не могла для себя выбрать, открыть дверь или нет. «Нет, лучше не буду, — решила наконец она. — Сегодня каждый норовит меня обидеть, даже полный недотепа…» Однако, как прежде телефон, теперь звонок у входной двери никак не переставал звонить. Станислав Лурье, видимо, решил не реагировать ни на какие звонки. Но почему до этого он ответил ей, Анне? Через какое-то время она все-таки подошла к двери. «Кто там? — спросила Анна, но ей не ответили. — Не открою, а то меня сегодня, чего доброго, еще и убьют», — сказала она сама себе. Однако сделала прямо противоположное: открыла дверь. И увидела человека, показавшегося ей странно знакомым, хотя она его и не узнавала. При этом она понимала: то, что она его не узнает — просто дикость, поскольку перед нею явно стоит кто-то, кого она знает уже долгое время… Она переживала нечто похожее на внезапную амнезию. Мозг на какое-то время как бы опустел. Перед нею стоял маленький человечек в желтом клетчатом пальто. Оно было расстегнуто, и под ним она увидела коричневый с красноватым оттенком костюм. Человечек был одет по-иностранному, в кричащие цвета: рубашка в красные точечки и полоски, шелковый галстук являет дикую смесь красок, воротник застегнут на шпильку, отчего шея выглядит неестественно тонкой. Анна смотрела на него удивленно и даже завороженно. На шляпе человечка торчит перо. Седые волосы не соответствуют молодому личику и лежат на черепе, как парик. Он выглядел так, будто только что прилетел из какой-то тропической страны. Анна заметила его лакированные ботинки и белые гетры. Франты иногда носили такие ботинки и гетры летом. «Я его знаю, я его знаю, — говорила себе Анна. — Но кто он?» Человечек слегка зажмурился и смотрел на Анну с упреком близкого человека, которого не узнают. Что-то издевательское и шельмовское сквозило в его желтоватых глазках и в морщинах вокруг носа. Казалось, в любое мгновение он может рассмеяться, захохотать, пискнуть.
— Этого просто не может быть! — произнес он наконец по-немецки.
И в этот момент Анна узнала его. Она побелела. Это был Яша Котик, ее первый муж.
— Боже мой, что ты тут делаешь? — спросила она тоже по-немецки.
Анна не впустила Котика внутрь, а стояла на пороге, придерживая дверь. Теперь она поняла, почему не узнавала его: появление Яши Котика здесь было чистым безумием. Чем-то граничившим с абсолютной невозможностью. Только теперь она заметила произошедшие в нем изменения. Он как бы уменьшился, похудел, постарел. В лице появилось что-то чужое, у чего не было названия и что можно было только увидеть. Какое-то трагическое шутовство вырывалось изнутри, ужимка паяца, прошедшего ад и каким-то образом выбравшегося из него. Морщины вокруг рта углубились и казались процарапанными по глине. Все выражение лица, казалось, говорило: «Ай-ай-ай, как сильно отдалиться могут близкие люди! Посмотри-ка, что может сделать время!» Он, казалось, смеялся каким-то плачущим смешком…
— Анна!..
3
Анна заговорила с Яшей Котиком по-немецки. Расспрашивала его, откуда он приехал, давно ли уже в Америке. Сказала, что это просто случайность, что он застал ее на этой квартире. Что касается Яши Котика, то он, оказалось, порядком подзабыл немецкий. Он разговаривал теперь на этом языке, как те Ostjuden, над которыми он в свое время насмехался со сцены в Германии. Он запинался чуть ли не на каждом слове. Заметив удивление Анны, Яша Котик сказал ей просто по-еврейски:
— Я совсем забыл язык Гитлера. В России я разговаривал или по-русски, или по-еврейски. А по-английски я знаю только три слова…
И он произнес гнусное ругательство. Анне стало противно.
— Не понимаю, зачем ты приехал на эту квартиру. Я здесь больше не живу.
— Да? А где же ты тогда живешь?
— Не здесь.
— Ты переехала отсюда совсем или это что-то другое? Я разыскиваю тебя уже целых две недели. Звонил твоему папе, но старика никогда нет дома, а эта его Рейца глуха, как стена. Ты ей про Якиша, а она тебе про Файвиша. [208] Я узнал, что ты теперь мадам Лурье, и позвонил сюда, но тут тоже не отвечали. Я уже скоро должен уезжать в Голливуд, и мне пришло в голову попытать счастья и просто прийти и постучать в дверь, как делал мой дедушка Гецл. Ну, и я тебя наконец поймал… Хе-хе-хе…
208
Еврейская поговорка аналогичная русской «Ты ему про Фому, а он тебе про Ерему».
— Это невероятное совпадение.
— Я привык к невероятным совпадениям. Десять тысяч случайностей должны были произойти, чтобы я оказался стоящим у этой двери.
Анна немного подождала.
— Я не могу тебя здесь принять. Вся эта ситуация очень странная. Спустись и подожди меня внизу. Я скоро тоже спущусь.
— Ты еще, чего доброго, можешь убежать через печную трубу.
— С чего это мне вдруг убегать? Я никого не боюсь.
— Ты стала другой в Америке.
— Я постарела.