Тени над Гудзоном
Шрифт:
Якоб Анфанг расхаживал по своему чердаку в халате, шерстяной шали на плечах и стоптанных домашних туфлях на ногах. Невысокий полноватый мужчина пятидесяти двух лет. Лицо круглое, глаза большие и темные, нос горбатый, губы тонкие. Нижняя челюсть словно сдвинута назад. В лице Якоба Анфанга было что-то совиное. Черные кудрявые волосы на висках начали седеть. Он сам сравнивал себя с птицей, стареющей в клетке: летать она не умеет, но ей все-таки тесно. В его окружении были и другие жертвы гитлеризма, бежавшие из Европы, но они как-то устроились, заново вступили в брак. Иные даже разбогатели, занявшись бизнесом. Они живут где-то в северной части Манхэттена, а не в Гринвич-Виллидж. Они не занимаются написанием никому не нужных картин. Бессмертие? Какое бессмертие? Одна атомная бомба может сжечь миллионы картин. В нынешней войне
Но что сложного в том, чтобы выдумать себе Бога и кричать, что Он милосерден и добр, в то время как Его творения сжигают друг друга в печах и играют черепами маленьких детей? Какой смысл молиться кому-то, относительно существования которого нет никаких доказательств? Где Он был, этот дающий человеку разумение, когда отцы копали могилы для себя и для своих детей? Где Он теперь, этот Бог ревнивый и мстительный, когда Америка, Англия и Россия заново отстраивают Германию? И что делает Он, освобождающий заключенных, для миллионов людей, которых Сталин держит в рабских лагерях? Нет, даже если есть Бог, он, Якоб Анфанг, не будет ему служить. Если есть Бог, то это, наверное, какой-то космический Гитлер, готовый ради своего величия и славы замучить целые поколения, целые народы…
«Так что же делать? Рисовать снег? Рисовать, как два голубка ластятся друг к другу? Просто накладывать на холст краски, одну рядом с другой? — спрашивал себя Якоб Анфанг. — Таким шарлатаном, как Пикассо, я уже не смогу стать. Слишком поздно. Да и не хочется. Зачем мне слава? Зачем мне деньги? Я хочу одного: спать. Фактически я хочу умереть, но как? Я слишком ленив, чтобы самому сделать что-то. Смерть, наверное, придет сама. Надо просто подождать. Не более того. Ждать скучно, и, пока ждешь, надо платить за квартиру. Можно назвать это платой за ожидание».
Якоб Анфанг растянулся на кровати. Укрылся пальто. Через стеклянный потолок смотрел в небо. Зимнее. Бледно-голубое. Что-то дрожит там. Что-то вибрирует. Небо, наверное, тоже ждет смерти, такой силы, которая разорвет пространство и время, как кусок бумаги, так что ничего не останется. Останется меньше, чем ничего, ничего в квадрате, ничего из ничего. Снова возникнет первобытный хаос, и этот хаос будет пребывать в послебытийной дреме. Как там сказано? «После того, как закончится все». [193] После всякого бытия воцарится небытие. Ни мира, ни Бога, ни времени, ни пространства. Тишина. Ничего не произошло. Все стерто без следа. Лопнул мыльный пузырь, и не осталось ни мыла, ни воды. Даже нирваны больше нет. Кто же дремлет? Я, Янкл Анфанг…
193
Слова из популярного пиюта «Адон олам» («Владыка мира»), автором которого считается Шломо ибн Габироль (1021–1058).
Вдруг он услыхал шаги на лестнице. Кто-то пришел. Он уселся на кровати. Кто это идет к нему так рано? Может быть, сам Бог?..
2
В дверь постучали, и Якоб Анфанг пошел открывать. На пороге стояла Фрида Тамар, ученая и набожная сестра доктора Гальперина, захаживавшая к Борису Маковеру. Якоб Анфанг в свое время написал ее портрет. Она стояла перед ним в длинном пальто с меховым воротником, в туфлях с калошами — европейская дама, ненакрашенная, ненапудренная, ненадушенная, в черной шляпе. Она принесла с собою кусочек Европы и кусочек девятнадцатого столетия. Якоб Анфанг поклонился:
— Мадам Тамар!
— Вы, вероятно, удивляетесь, что я к вам пришла, даже не позвонив заранее?
— Я ничему не удивляюсь. Зачем звонить? Вы проходили мимо и зашли, как было заведено в старые добрые времена.
— О, у вас холодно! Не топят?
— Хозяин экономит уголь.
— Вот как? Это безобразие!
— Присаживайтесь, мадам Тамар. Если вы доверяете кошерности моей кухни, я угощу вас кофе.
— Нет, не надо. Я только что ела и пила. И я не проходила мимо. К чему обманывать? Я живу в аптауне, а не здесь.
— У вас ведь когда-то где-то здесь были ученицы.
— Это было в прошлом году.
— Вот как? Это действительно большая честь. Присаживайтесь, мадам Тамар. Могу ли я вам помочь снять пальто?
— Спасибо, здесь холодно.
— Вы простудитесь, когда выйдете отсюда на улицу.
— Не простужусь. Господин Анфанг, я хотела написать вам, но решила, что лучше будет поговорить напрямую. С тех пор как вы написали мой портрет, я много думала о вас. Я разговаривала о вас и с моим братом. Вы знаете, что у него и у меня разные взгляды на вещи. Вы называете себя вольнодумцем, но на самом деле вы религиозный человек. Я убеждена в том, что творческий человек обязательно должен быть религиозным, потому что Бог — творец. А если человек творческий, то он соответствует образу и подобию Божьему. Согласно Торе, нельзя писать картины, но, похоже, что главное — это цель создания картины, а не сам по себе процесс. В скинии были изображения херувимов, а херувимы имеют облик птиц. У многих старинных книг на обложках есть изображения. Если Магарал [194] действительно сделал Голема, это тоже была скульптура, но для возвышенной цели.
194
Магарал из Праги, рабби Йеуда-Лива бен Бецалель (1512–1609) — выдающий раввин и ученый. Согласно легенде, Магарал при помощи практической каббалы создал Голема, искусственного человека.
Якоб Анфанг улыбнулся:
— Вы ходите оправдать мое ремесло, выдав ему удостоверение о кошерности?
— Для меня это серьезный вопрос.
— Нынче больше не поклоняются картинам. Дай Бог, чтобы поклонялись. Тогда художникам легче бы жилось.
Фрида Тамар взглянула на него с упреком:
— Вы хотели бы, чтобы род человеческий вернулся к идолопоклонству?
— Какая разница?
Фрида Тамар закусила губы:
— Нет, это фальшь, фальшь, господин Анфанг. Вы большой художник. Я не художественный критик, но каждая ваша работа светит со стены. В мой собственный портрет вы вложили так много, что я просто потрясена. Он висит в доме моего брата, и каждый раз, когда я к нему захожу, я заново поражаюсь: как вы за такое короткое время успели разглядеть так много?
— О, глаза видят.
— Это дар Божий.
— Может быть, может быть.
Лицо Фриды Тамар приобрело решительное выражение.
— Господин Анфанг, мне нелегко было прийти к вам. Я долго об этом размышляла. Вы знаете, что я по природе своей стыдлива, но иногда я теряю стыд. Я стесняюсь только мелких людишек. Но вы — великий человек…
И Фрида Тамар побледнела.
— Нет, вы не должны меня стесняться.
— Господин Анфанг, Борис Маковер сделал мне вчера предложение… Он хочет на мне жениться. Вы знаете мое положение и все остальное… Мой муж погиб, как мученик, освящая Имя Господне. Борис Маковер уже делал мне предложение год назад, но я ответила ему теми же самыми словами, которыми вдова рава Хии [195] ответила рабби Йеуде а-Наси: [196] «Мой муж был святым, а ты будничный» и «Святость следует увеличивать, а не уменьшать»… Вы ведь изучали когда-то Талмуд.
195
Рабби Хия — выдающий законоучитель конца II в. н. э.
196
Йеуда а-Наси (ок. 135 — ок. 220 н. э.) — глава Синедриона и систематизатор Мишны.
— Да, изучал, но этот фрагмент Гемары мне неизвестен.
— Это откуда-то из Талмуда. Борис Маковер хороший человек, добрый, честный, щедрый филантроп. Но когда я сравниваю его с раввином Тамаром… Тот был крупной личностью, святым человеком. Я уже отвыкла от польских евреев и от их манер. Когда дело доходит до таких вещей, должна быть симпатия или, если угодно, назовите это любовью… Об этом даже сказано в Торе. Пару дней назад он снова сделал мне предложение, и я обещала ему дать ответ сегодня. У него в семье произошла скверная история. Его дочь Анна оставила мужа и ушла с Грейном. Вы, вероятно, знаете его — Герц Грейн.