Тени над Гудзоном

Башевис-Зингер Исаак

— Я тебе сразу же советую: выходи за богача.

— Я так и сделаю. Ученый — это доктор Олшвангер. Может быть, ты слыхал? Он недавно приехал из Палестины. Издал двадцать книг. О нем писали в газетах.

— Я не заметил.

— Вдовец. Интересный человек. Немного занудный, но прямо-таки битком набит знаниями. Как же случилось, что ты не слыхал о нем? Он общается с твоим Борисом Маковером.

— Я его не знаю.

— Что ты на меня так смотришь? Разве я перед тобой в чем-то согрешила? Моя совесть чиста. Как говорится, что хорошо для гусыни, хорошо и для гуся…

8

— Общее у них одно, — сказала Эстер, — оба они низенькие. А я люблю, когда мужчина высокий. Когда я была маленькой девочкой, я обычно держала на исходе субботы,

во время обряда гавдолы, [176] свечу перед отцом, произносившим благословения, а мама приговаривала: «Держи высоко, тогда у тебя будет высокий жених». Однако это не помогло. Пинеле был коротышкой. А теперь и они тоже низкорослые, оба жениха, с позволения сказать. Ты высокий, но ты не захотел быть моим женихом. И вот что получилось.

176

Гавдола (буквально «разделение», иврит) — обряд отделения праздничных дней от будней, совершаемый на исходе субботы и праздников. Одним из атрибутов этого обряда является особая витая «гавдольная» свеча.

— Это лучше, чем ничего.

— Да, правда. Сколько можно быть одной? То, что у меня было с тобой, тоже была не жизнь. Как бы хорошо ни было, ты всегда возвращался домой к Лее. Ну, ты хотя бы счастлив?

— Кто знает?

— Кому знать, если не тебе? Что это ты вдруг оставил ее во Флориде и примчался сломя голову в Нью-Йорк?

— Дела.

— Возвращаешься назад?

— Она хочет там поселиться.

— Что ты будешь там делать? Срывать с деревьев апельсины?

— Что-то уж буду делать.

— Ну, ты сам себе хозяин. «Кто скажет тебе, что тебе делать и как тебе действовать?» [177] — добавила она на иврите. — Со мной ты никогда не мог вырваться из Нью-Йорка. На протяжение всех этих лет ты обещал мне путешествие, но, когда доходило до дела, ты всегда находил какой-нибудь предлог. А вот с дочерью Бориса Маковера ты носишься и разъезжаешь повсюду и совсем не интересуешься при этом своей женой. Поверь мне, Герц, я должна быть тебе врагом, кровным врагом, но ненависть не в моей природе. Я не обвиняю никого, кроме себя самой. Раз я такая дура, такая корова, то ты меня и доил. А как же иначе? Коров надо доить. Так сказано в Торе. Ну, что еще? Когда ты разводишься со своей женой и женишься на ней?

177

Слова из молитвы об излечении от бесплодия и рождении сыновей.

— Лея не хочет разводиться. Муж Анны тоже не хочет разводиться.

— Такое она сокровище? Ну придется тебе обойтись без обряда бракосочетания. Тебе так даже удобнее. Что касается меня, Герц, то с меня довольно свободной любви. Я тоже хочу быть женой и готовить обед для мужа. Хватит порхать, как птичка летом. Тем более что этой птичке уже сорок четыре года…

— Кого возьмешь в мужья? Богача?

— Похоже на то. Доктор Олшвангер мне ближе. Все-таки человек образованный. Но знаниями сыт не будешь. Он вдовец, и в Палестине у него есть женатые дети. Он носится с какими-то странными идеями. Хочет построить санаторий для здоровых людей. Есть у него и другие планы в этом роде. Он тут оставил мне книгу, и я хотела бы, чтобы ты в нее заглянул. Он психоаналитик. К тому же религиозен. Какой-то хасид и кто его знает, что еще. Он излагал мне свои мысли. Но, по правде говоря, я толком ничего не поняла. Он хочет соединить идеи Фрейда, Бааль-Шем-Това, [178] Маркса и сделать из них какую-то смесь. Хочет построить в Тель-Авиве какое-то такое научное учреждение, а если не получится там, то попытается сделать это здесь. Ты бы только послушал, как он говорил со мной: совершенно на равных, будто я такая же, как он, и так много цитировал разные книги, что у меня круги пошли перед

глазами. Он считает, что все люди больны и что надо планировать жизнь каждого человека…

178

Исроэл бен Элиэзер Бааль-Шем-Тов (1698–1760) — основоположник хасидизма.

— Это ведь большевизм.

— Да он же религиозный человек. Он говорил обо мне такое, что у меня мороз по коже от страха. Носит очки, а смотрит поверх них. Прямо в душу. И разговаривает на восьми языках…

— И ни гроша за душой?

— А то как же? В том-то и беда. Такие люди умеют все, кроме как зарабатывать. Это не для меня, Герц, это не для меня. Я уже достаточно намыкалась. А другой, напротив, чересчур прост. Не грубиян какой-нибудь, а, что называется, простой смертный, американский бизнесмен. Но тоже человек необычный. Тот, профессор Олшвангер, — полный мужчина, а этот просто жирный, прости уж меня, как свинья. С таким вот брюхом. Но по-своему тоже интересный человек. Как бы это назвать? Оригинал. Ой, горе мне! Мне бы уже внуков нянчить, а я как девушка на выданье. А что делать? Как постелешь, так и будешь спать.

— А что у него за бизнес? Кто он такой? Чем занимается?

— Хочешь знать его родословную? Он русский еврей. Здесь, в Америке, он уже сорок пять лет. Еврей из наших, свой человек, только малость американизированный. Разговаривает обычно по-английски, но, если захочет, может произнести целую проповедь на родном языке. По профессии скорняк, но не работает уже тридцать пять лет. Если пожелаешь купить меха за пять тысяч долларов для дочери Бориса Маковера, можешь достать их у него… Но он уже уходит от дел… Он и твоим бизнесом занимается, имеет акции твоего фонда. Есть у него загородный дом и «кадиллак» тоже есть…

— Вот как…

— Да, так. Что ты побледнел? Тебе можно, а мне нельзя? Он не такой, как ты, но где сказано, что все должны быть такие? У него есть другие достоинства. Для него женщина — личность, а не животное, которое держат в клетке. Он человек современный, а не святоша вроде тебя…

— Он вдовец, разведенный?

— Да уж не старый холостяк… У него уже есть внуки. Ну и что? У нас обоих тоже скоро могли бы быть внуки, если бы все шло нормально. Но он живой человек. Даже, пожалуй, чересчур живой. Ходит, ездит, смотрит. Летом во Флориде, а зимой он ездит в Швейцарию или я уж не знаю куда. Сделал деньги, а теперь тратит их. Дети не ждут от него наследства. Они сами богатые.

— Он разведенный?

— Да, разведенный.

— Ну и что же тебя удерживает?

— Ничего, дорогой, ничего. Мы бы могли уже отправиться под хулу, но я колеблюсь. Зачем мне тебя обманывать? Я не влюблена в него. Он человек без затей, простой, даже немного грубоватый, но с меня уже довольно деликатности. Таким грубым, как бывают порой деликатные люди, простому человеку никогда не стать. Он буквально сорит деньгами. Откуда он берет столько денег, чтобы сорить ими, я не знаю. Мне приходится постоянно воевать с ним, но он обожает выписывать чеки. А мне не нравятся мужчины, которые поминутно хватаются за свои чековые книжки. Если бы я описала его тебе, ты бы смеялся.

— Ну и что он за тип?

— О таких надо писать книги. Он низенький, ширококостный. Седой, как лунь, но краснолицый. Физически очень силен. У меня застряло окно, и никто не мог его открыть, а он только толкнул — и оно открылось. Ест он так, что я никогда еще не видела ничего подобного. Когда он обедает у меня, холодильник остается пустым. Он может съесть за один раз больше, чем ты за целую неделю. В Америке обычно не едят так много. Я ему говорю: «Вам от этого будет нехорошо». Мы все еще на «вы». И я рассказываю ему о калориях и тому подобном. А он отвечает: «Ерунда! Если докторам так нравится поститься, путь постятся сами. Я придерживаюсь правила: „Каин это не Авель“». И начинает запихивать еду в рот так, что я стою и не верю собственным глазам. Человечек низенького роста, а весит двести двадцать или двести тридцать фунтов. И как будто всего этого мало, у него еще есть и прислужник, тот еще тип.