Тени над Гудзоном
Шрифт:
— Я — это не «все», — ответила Анна. — Ты забываешь, папа, что я все еще твоя дочь.
— Дочь, которая не идет по путям, указанным Богом, еще хуже, чем чужая…
— Папа, я не хочу заново начинать эти старые дискуссии. Я пришла, чтобы поговорить о бизнесе.
— О каком бизнесе? Я больше не бизнесмен. Если ты когда-нибудь готовила карман для получения от меня наследства, то напрасно.
— Мне не нужно наследство. Папа, я никогда не готовила никакого кармана. Я не хочу тебя раздражать, но, если бы ты заблаговременно спросил у меня совета, дело бы не дошло до такого несчастья.
— Какое это несчастье? Я могу жить и без денег. Все, что мне нужно, это кусок хлеба и кружка воды. Самое большое несчастье обрушила на меня ты.
— Папа, я не пришла к тебе за поучениями. Я взрослая женщина. Мне тридцать четыре года. Скоро исполнится тридцать пять. Ты должен предоставить мне идти моим собственным путем.
— Каким еще путем? Ну, если ты хочешь погубить себя и на этом, и на том свете, то дело кончено. Я болен. Я больше никого не могу обеспечивать.
— Что это за идиотские корабли, в которых ты запутался?
— Я хотел стать вторым Рокфеллером.
И Борис Маковер рассмеялся. Анна тоже улыбнулась.
— Честное слово, папа, ты как ребенок.
— Не воображай, что можешь мне помочь.
— Я сделаю, что смогу… У меня есть теперь собственный бизнес. Я купила дом, большой дом с меблированными комнатами. Это не престижный бизнес, но я не могу сидеть, сложа руки…
Борису Маковеру хотелось спросить о Грейне, но он не желал упоминать его имени. Этот человек, которого он, Борис Маковер, всегда любил как родного сына, стал причиной его унижения и позора. Разрушил его жизнь. Только теперь Борис Маковер осознал: в том, что он вложил свой капитал в эти суда, есть вина Грейна. Если бы не Грейн, Борис Маковер не вошел бы ни в какое дело без дочери. Так уж оно получается: одна беда влечет за собой другую. Когда человек совершает преступление, за ним следует целая цепь грехов, позора и бед… Однако при всем этом Борису Маковеру было любопытно узнать, как у него, Грейна, дела, пытается ли он получить развод от своей жены и живут ли они с Анной в мире. Он ждал, что Анна сама заговорит о нем, но та сидела на краешке стула, прямая, элегантно одетая, положив ногу на ногу. Руки в белых перчатках лежали на сумочке, а на лице была мина умудренной деловой женщины, которую не интересует ничего, кроме бизнеса. «Дом купила она сама. Это значит, что он даже не обеспечивает ее, — думал Бориса Маковер. — Ей приходится быть домовладелицей, сдавать комнаты всяким пьяницам… А он что делает? Может быть, он уже ее бросил? С этими распущенными людьми все возможно. Сказать ей, что у нее, если будет на то Божья воля, появится братишка или сестренка? Нет, лучше молчать», — решил Борис Маковер. Как ни странно, он еще толком не успел переварить добрую весть, которую сообщила ему Фрида Тамар. Все произошло слишком быстро и слишком внезапно… Он как будто откладывал осмысление этой доброй вести на потом, как зверь, поспешно закапывающий в землю кусок мяса или кость, чтобы съесть их потом. Борис Маковер услышал, как Анна говорит:
— Папа, будь добр, покажи мне все твои бумаги…
4
Выйдя из дома отца, Анна направилась в переулок, где оставила машину. Она только что купила новый автомобиль. За два месяца, прошедших со дня смерти Станислава Лурье, с ней произошла перемена, которая удивила ее саму. У Анны начисто пропало чувство неуверенности в себе, страха, ощущение того, что она попала в тупик или находится в тисках. У этой перемены было множество совпавших по времени причин. Во-первых, официально она была теперь свободна: Анна была молодой и красивой вдовой. Во-вторых, она получила десять тысяч долларов страховки. Вместе с деньгами за проданные в Майами акции и драгоценности у нее было теперь целое состояние — почти двадцать пять тысяч долларов. Она купила дом, научилась водить машину и ощутила вкус американского бизнеса. Казалось, в ней пробудилась какая-то атавистическая сила, стремящаяся делать деньги. Была и третья причина такой уверенности в себе. После того как Яша Котик вернулся из Голливуда ни с чем, дело шло к тому, чтобы он стал актером еврейского театра на Шестой авеню. Он был готов даже выступать в дешевых еврейских гостиницах и забегаловках, но тут вдруг получил заметную роль в англоязычном театре на Бродвее. В газетах и журналах теперь печатали его фотографии. Яша Котик вдруг стал знаменитостью. Голливуд сразу же, как говорится, поворотил дышло, и он получил предложения подписать контракты для съемок сразу в нескольких фильмах. Итак, Яша Котик снова стал «звездой». Поскольку Анна подписала договор на квартиру на Лексингтон-авеню на целых три года вперед, а Яша Котик нуждался в меблированной квартире, то он переснял эту квартиру у нее.
Да, и главное — Яша Котик снова влюбился в нее, в Анну. По крайней мере, так он сам говорил. Он засыпал ее билетами в театр. Помимо этого, он жаждал дарить ей подарки. Яша постоянно говорил Анне, что он никогда не прекращал ее любить и именно из-за нее рвался в Америку. При каждой встрече Яша Котик буквально исповедовался перед Анной, рассказывал ей о своих приключениях и бедах, выпавших на его долю в России. Описывал ей тюрьмы, в которых ему приходилось сидеть, больницы, в которых ему приходилось лежать, странных типов, с которыми ему приходилось иметь дело. Здесь, в Америке, он уже поддерживал связи со всякого рода известными людьми: продюсерами, директорами, драматургами, критиками. В сплетнях, касавшихся Яши Котика, которые публиковались в журналах, упоминали иногда даже ее, Анны, имя. Сколько раз она убеждала себя саму и Грейна, что Яша Котик для нее умер, что в ней осталось отвращение к нему, которое не смогли стереть годы, но он все-таки пробуждал в ней любопытство. Одновременно Яша Котик служил ей своего рода кнутом для Грейна. Пусть он, Герц, знает, что кто-то ее еще хочет, и если он будет ей изменять, она сможет отплатить ему той же монетой.
Анна сама не могла себе объяснить, как это случилось, но теперь у нее было превосходство над Грейном. Яша Котик встречался с Эстер, и Анна знала, что у нее есть муж, какой-то мистер Плоткин, какой-то старый невежа, который ходит с актерами еврейских театров в парную баню и подбрасывает им денежные подачки. Сама Эстер, судя по описанию Яши Котика, была надломленной, полусумасшедшей бабенкой средних лет. Анна пришла к заключению, что ей не стоит из-за такой, с позволения сказать, соперницы пребывать целыми неделями в депрессии и подумывать о самоубийстве. Она даже перестала мечтать о том, чтобы Лея согласилась на развод с Грейном. Анна как будто пробудилась от какого-то кошмара. Она успела за свою жизнь совершить много глупостей, но ей пока всего лишь немного за тридцать, а выглядит она так, будто ей нет еще тридцати. Она красива, у нее есть дом, машина, она окончила университет в Германии, разговаривает на пяти или даже шести языках (если идиш считать за язык)… Когда Анна вспоминала тот день, в который она шла к Станиславу Лурье, чтобы забрать свои вещи, и портье обругал ее, а лифтер обидел, это казалось ей дурным сном. В тот вечер она была на грани безумия. От самоубийства ее отделял всего один шаг. Теперь же она была полна радости и энергии. Даже то, что ее папа почти потерял свое состояние, казалось ей мелочью. Она уж как-нибудь что-нибудь сумеет спасти. На этот раз она не будет все зарабатывать только для него. Постарается, чтобы и ей что-нибудь досталось…
«Это Америка, а не Европа! — говорила себе Анна. — Здесь надо заниматься делом, а не пустым самокопанием… Если вся Америка стоит на успехе, то пусть будет успех».
Сам этот день казался символом успеха: солнечный, ясный, не слишком жаркий. Ветерок, который дул с Гудзона, приносил с собой летние запахи. Перед цветочными магазинами на Бродвее стояли целые выставки цветов, которые продавали очень дешево. Магазины, торговавшие фруктами, были завалены отборным товаром. Good humor man, [275] продававший мороженое, звонил в колокольчики. Он был в белой униформе морского офицера. Машина с цистерной проехала мимо и обрызгала улицу водой. С тех пор как Анна купила машину и научилась ее водить, Нью-Йорк и вся Америка стали ей ближе, доступнее. Далекое стало близким. От мысли до дела проходило всего мгновение. Только что она была на Риверсайд-драйв, и вот она уже едет через Сентрал-парк. Деревья были в этом году зеленее, чем обычно, может быть, потому, что весной шло много дождей. Она остановилась рядом с грязной грунтовой дорогой и смотрела на молодых людей и девушек, проезжавших мимо нее верхом на лошадях. Запах конского навоза смешивался с запахами травы, воды и бензина. «Хорошо жить, несмотря на все сложности, — подумала Анна. — Америка — благословенная страна… Здесь, когда хочется что-то сделать, нет никаких преград». Теперь Анна ехала домой, в свою квартиру на Пятой авеню, во-первых, потому, что пообещала Грейну, что они будут вместе обедать. А во-вторых, потому, что ей требовалось долго разговаривать по телефону, а это удобнее всего делать у себя дома. Когда сидишь в удобном кресле, слова имеют совсем другой эффект, чем когда ты стоишь в тесной и душной телефонной будке. Когда у тебя в банке есть деньги, бизнес идет совершенно иначе, чем если приходится дрожать над каждым центом. «Даже в любви не следует целиком зависеть от любимого человека, — думала Анна. — Если он чувствует, что ты сходишь по нему с ума и он для тебя всё, то он топчет тебя ногами, даже если влюблен… Всегда надо иметь в запасе какую-то козырную карту».
275
Добродушный, доброжелательный человек (англ.).
Анна ехала по Пятой авеню. Останавливаясь на красный свет светофора, она каждый раз рассматривала витрины. Там было полным-полно дорогих вещей: платьев, драгоценностей, белья, мебели, серебра — все новейших моделей. Даже обложки книг выглядели в этом году красочнее и привлекательнее, чем во все прочие годы. Тысячи талантов сидели в Нью-Йорке и выдумывали все новые штучки, новые вариации, новые приемы, чтобы привлекать покупателей, точно так же, как цветы окрашиваются в самые разнообразные тона, чтобы привлекать пчел, переносящих их пыльцу. «Да, Фрейд прав. Главное на свете — секс, — философствовала Анна. — Чего бы, например, стоил мой приезд домой, если бы Герц не ждал меня? Не стоило бы даже варить кофе…»
Она открыла своим ключом дверь и услышала, что Грейн разговаривает по телефону. Как только она вошла, он поспешно закончил разговор. Как будто прервал его посредине… «Неужели он все еще болтает с этой сумасшедшей Эстер? — сказала себе Анна. — Это у него просто болезнь. Он наверняка и спит с нею тоже, свинья. Все его клятвы гроша ломаного не стоят… — Анна была зла, но решила не показывать своего гнева. — Я проучу его тогда, когда мне это будет удобно!» — сказала она себе. Грейн вышел ей навстречу в шлепанцах, в брюках и в расстегнутой рубашке. Он, наверное, одевался, когда эта баба ему позвонила. Или когда он ей позвонил… Анне подумалось, что за последние недели его золотистые волосы весьма поредели и заметно поседели на висках. У него уже почти появилась лысина.
— Ну, что там у твоего папы?
Анна закусила губу.
— Я тебе говорила: без меня он не бизнесмен. Он все потерял. Это правда. К тому же он, похоже, болен.
— Он что-то говорил обо мне?
— Ни единого слова.
— А о чем он говорил?
Анна больше не могла сдерживаться:
— О чем ты болтаешь с этой сдвинутой бабой, с этой бруклинской Ентой? И почему ты положил трубку как раз в тот момент, когда я вошла? Если ты так привязан к этой Яхне [276] среднего возраста, то что ты мне крутишь голову? Сколько, ты думаешь, я буду терпеть твое вранье и лживые клятвы? Сколько ты собираешься продолжать разыгрывать эту гнусную комедию?
276
Ента и Яхна — широко распространенные в прошлом простонародные женские еврейские имена. В данном случае — презрительное наименование необразованной, местечковой женщины.