Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна
Шрифт:
Противный свет этих ламп льется на покрытые трещинами кирпичные стены, заставляет деревья отбрасывать зловещие тени. Так и кажется, что притаился кто-то в кустах и пристально смотрит на тебя, выжидает…
Вот, думаешь, сейчас из-за тёмного угла вылезет вурдалак, схватит тебя да и унесёт в преисподнюю.
Особенно жуткий вид имели задворки стадиона. Сырой и мрачный пустырь, где деревья пробиваются на свет божий сквозь асфальт и горы мусора. И хотя всё это было вроде как за забором, забор этот был так себе. Железные
Короче, всё было на виду.
Однако перенесёмся-ка мы лучше на другую половину Физкультурного – ту, что примыкает к Сеславинской.
По духу своему она очень отличается.
Скажем для начала, что Физкультурный проезд там делается ну совершенно узким. Это, собственно, и не проезд уже, а скорее проход. Однополосное движение, тишина и спокойствие. Местечко это тоже имеет весьма заграничный вид, но только напоминает оно не широкие и светлые улицы Парижа, а узкие и мрачные закоулки городов Южной Европы, Неаполя или Барселоны. Там так же темно даже в самый ясный и солнечный день, так же холодно и сыро даже в самую жаркую погоду. Днём гулять там абсолютно неинтересно.
А вот ночью – другое дело.
Там суть вот в чём.
Тротуар там идёт аккурат вдоль фасада. Окна жилых домов прям на уровне глаз проходят.
Фонарей на той улице нет в принципе, но не больно они там и нужны. Идущего от окон света вполне достаточно, чтобы не угодить ногой в яму и не грохнуться.
Вот, помню, прогуливаюсь я там ночью.
Иду себе бойкой походкой, со скуки ломаю концом трости стебли растущих у дороги лопухов. А в метре от меня высится глыба могучего кирпичного здания.
И кажется мне, что гуляю я не по Москве с её спальными районами, а по центру Флоренции. Уж очень похожа была вот эта длинная кирпичная стена самой обычной на первый взгляд хрущёвки на стены легендарных, почти сказочных палаццо.
И вечно в такие минуты вспоминался мне Гумилёв со своей «Болоньей».
Я частенько останавливался возле горящих тёплым светом окон, подолгу прислушивался к ведущимся по другую их сторону разговорам, а иногда и подглядывал за творящимися там вещами. При этом казалось, будто царящие там тепло и уют сквозь толстые стёкла проникают в этот холодный и враждебный мир, наполняют собой и моё сердце.
Такое чувство охватывало меня в те минуты, когда хоть краем глаза доводилось увидеть чьё-нибудь семейное торжество или стать свидетелем того, как мать укладывает ребёнка в кровать. Но гораздо чаще приходилось слышать жалобы на тяжёлую жизнь, злое начальство и несправедливую власть, мольбы, вздохи и причитания, а не весёлые шутки и разудалые тосты, и тогда на душе мне становилось тяжко, в сердце поселялась тоска, а в голове вертелась одна только мысль: «Как же мне помочь этим людям?».
О том, куда она меня заведёт, вы ещё узнаете.
Итак, я возвращался в десять, а то и в одиннадцать вечера.
Умывался, переодевался и (правильно!) садился за книги.
Читал я в то время разное, но всё больше по ораторскому искусству и групповой психологии.
Думаю, вы догадываетесь, о чём я.
Если нет, скажу прямо.
В те годы меня мучил один важный вопрос: как превратить людей в своих покорных рабов?
Ответ на него оказался более очевидным, чем я ожидал. Но об этом позже.
Итак, читал я много, притом читал разное.
Были у меня на полке и классические труды по этой теме, вроде сочинений Лебона и Карнеги, и всякие новомодные поделки этого рода. Серьёзные научные труды (работы Льва Выготского, к примеру) соседствовали с бульварными, практически лубочными книжками про новейшие методы «боевого НЛП».
Была у меня ещё целая куча книг по сектоведению. Эти-то мне пригодились особенно.
И да, разумеется, я многократно перечитывал сборник речей Геббельса, а «Речь о тотальной войне» даже заучил наизусть.
Добрый доктор, признаюсь, помог мне не сильно.
Тяжёлые и пафосные, как всё немецкое, речи Геббельса не могли служить мне образцом для подражания. Такое красноречие вызывало у школоты лишь гомерический хохот.
И не только даже само красноречие, сколько полное несоответствие манеры говорить и внешнего вида оратора.
Не, ну сами представьте, как пухлый и довольно-таки низкорослый школьник плоховатенько косплеит Геббельса, машет руками и утробно завывает что-то про высшую расу.
Это смешно.
Но было у Геббельса и одно стратегическое правило, замечательно усвоенное мной.
Правило это очень простое: всегда говори то, что аудитория хочет услышать, и так, как она хочет это услышать.
А моя аудитория только и хотела, чтоб ей рассказывали о рептилоидах и древних русах, о жутких сексуальных мистериях древности и о современных сектантских оргиях, о том, как продать душу дьяволу, и о том, что учителя – плохие.
Притом рассказывать обо всём этом надо было весело, задорно, пересыпая речь всякими солёными шутками и сопровождая её подробнейшими описаниями самого гнусного и омерзительного разврата. Что я, собственно, и делал.
О том, к каким последствиям привело моё потакание вкусам и настроениям толпы, вы ещё прочитаете.
Это сейчас даже я сам малость ужасаюсь и удивляюсь тому, как же это так всё вышло. А тогда я стремительно превращался в демагога и краснобая.
И мне это нравилось.
Впрочем, читал я не только учебники о том, как стать профессиональным гуру для леммингов. Я ведь хотел быть образованным человеком и стремился к этому. Много читал по философии, истории, филологии. В основном классику, конечно. Гегель, Маркс, Ницше, Гиббон, Тойнби, Бахтин, Пропп и многие другие. Здесь, однако, тоже был выраженный утилитаризм.