Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.
Шрифт:
Прима – старая штабная квартира левых и правых активистов в Москве.
Я пришёл вечером. Альбина встретила меня у метро. Мы долго пробирались через дворы. Было полно луж, шёл дождь. Наконец, пришли к старому панельному дому грязно-бежевого цвета.
Он был старый: окна потускнели, квадратные плиты, из которых складывались стены, казалось, сейчас разойдутся, и домик сложится, точно карточный.
Мы поднялись по разбитому в мелкий щебень и совсем осевшему крыльцу, дернули старую деревянную дверь с магнитным замком, поднялись.
В
Наверху нас ждала огромная железная дверь, вся обшарпанная. К ней был приклеен логотип компании «Андроид».
Мы постучали. Нам открыли дверь.
Квартира была заполнена незнакомыми мне людьми:
какие-то мальчики гламурные, суровые боны с пропитыми лицами, приятные полненькие девушки.
Я прошёл на кухню. Кухонные шкафчики все были поломанные и закопченные. Это были старые, ещё советские шкафчики, выкрашенные в темно-бирюзовый цвет обильным слоем краски. Теперь они стали от копоти скорее коричневыми. Плиты не было. Духовка использовалась как домик для рыжей кошки, которая жила здесь же.
На кухне собрались лучшие люди Примы: основательница Алиса Сойкина, бывший пресс-секретарь «Революционной пролетарской партии» Зиньковский с молодой женой, сама Альбина и ещё пара каких-то молодых людей, с которыми Аня дилетантски трепалась всё время про индийскую философию.
Сойкина только вернулась из какой-то неведомой дали. В Москву она приехала почти тайно и всего на несколько дней.
Чуть позже в комнату вошла ещё одна девушка: в ситцевом коричневом платье, точно вынутом из бабушкиного сундука, с заплетенными в косу темнорудыми волосами, с пухлыми как два яблока белыми щёчками и очень хитрыми мелкими глазами, радужки которых сперва показались мне почти совсем чёрными.
Это была Меля. Она была весьма оригинальным человеком.
Про неё, полагаю, стоит рассказать подробнее.
Когда мы познакомились, ей было чуть больше двадцати лет. Но мы начнём знакомство с этим человеком с самого начала.
Глава пятнадцатая. Хочу много есть!
– я не хочу спать! – кричала на всю разваливающуюся пятиэтажку двенадцатилетняя Меля. – Я хочу много есть!
– Нет, ты пойдёшь спать, – мягко, но неумолимо в который раз повторял отец. – Завтра тебе надо в школу.
– Нет! – топнула обутой в балетку ножкой девочка. – Я хочу много есть!
– Будешь много есть – потолстеешь, – всё так же мягко сказал отец.
Это был крепкий мужчина лет сорока. Ростом он был где-то метр восемьдесят. С волевым подбородком, с большим римским носом, с пронзительными, глубоко утопленными голубыми глазами и широкими скулами. У него были короткие пегие волосы с серебряным отливом. Он был жилист, но не худ. На нём была колется поверх сорочки белая рубашка с закатанными почти до локтей рукавами и чёрные брюки. Он стоял на полу в одних носках и поэтому смотрелся немного неуверенно.
Хотя мужчина и был почти чистокровным славянином, испорченным
Как ни странно, это был очень мягкий человек. Рохля.
Дочь его, наоборот, была очень волевой манипулятивной девочкой.
Среднего для своих двенадцати лет роста, это была весьма худая, но с довольно пухлыми щеками девочка. У неё были хищные карие глаза, всегда улыбающиеся, но при этом недобро глядящие как будто исподлобья на этот мир. Они всегда смотрели чуть вверх, будто рядом вечно стоял кто-то высокий, которому надо было смотреть в лицо. Иначе он мог убить.
На Мелании было тёмное, ни то коричневое, ни то тёмно-зелёное платьице, истоптанные балетки из облезлого кожзама (некогда они были белые, но теперь кобзам облупился, и они стали мышино-серыми), плотные чёрные колготки и чёрная блузка. Эбонитовые волосы аккуратно ложились на белоснежную кожу. Причёска была уложена в аккуратное каре с эмо-чёлкой.
Что характерно, эмо девочка не была.
– Я хочу много есть! – громко и настойчиво повторила вновь Меля, чуть придвигаясь к своему отцу. – Тебе непонятно?! Я хочу много есть!
– Ты съела три шаурмы, две курицы гриль, четыре тарелки плова, две миски оливье, пять шампуров шашлыка, две пиццы пепперони, целый киевский торт, четыре плитки шоколада и семьсот грамм мармеладных мишек, выпила четыре литра газировки и двадцать одну чашку чая! И ты хочешь продолжения банкета! – вскричал поражённый отец.
Голос его был неподходяще высок для такого солидного мужчины. Он немного хрипел.
– Да! – произнесла Меля, широко открывая рот и обнажая свои маленькие желтоватые зубки. – Я хочу много есть!
– Будешь есть завтра! – раздражённо и коротко сказал отец, стараясь не смотреть дочери в глаза. – А сейчас – спать!
Меля молча повернулась и пошла в ванную.
Ванная комната была старая-престарая. Такая же, как и весь дом. Как и вся квартира.
Это была старая панельная пятиэтажка, которая едва пережила реновацию. Тогда жильцы массово поднялись на борьбу с этой заразив и победили.
С тех пор люди из управляющей компании возненавидели жильцов этого дома. Уже четыре года здесь ничего не ремонтировали. Трубы протекали. С потолков часто сочилась вода. Полы подтапливало.
В подъезде по стенам расползались граффити, по потолкам – разводы зелёной и чёрной плесени. Ночами по холодным лес ночным ступеням топали маленькими ножками пасюки.
Холодными осенними и особенно зимними ночами в старых, ещё советских оконных рамах подъезда дрожали хлипкие стёкла. Если их выбривало, то по подъезду и некоторым квартирам неделями гулял, завывая, холодный ветер. Он гулял до тех пор, пока кому-то из жильцов не приходило голову заклеить зияющую пустотно в раме скотчем или заткнуть её же кипой старых полотенец.